Переяславская рада. Том 2
Шрифт:
К столу подошел старичок. Седые усы закрывали ему рот и подбородок. На нем был зеленый выцветший кунтуш, а сбоку, на красном поясе, висела кривая татарская сабля в украшенных инкрустациями ножнах.
Хмельницкий подвинулся на лавке. Сказал радушно:
— Садись, казак!
Старик охотно сел. Толкнул локтем Хмельницкого. Блеснул глазами из-под насупленных бровей, удивился:
— А узнал казака, пан гетман!
Лученко покосился на старика.
Хмельницкий тихо спросил:
— А кто ж тебе
Старый задвигался, замахал руками, обиделся:
— Да разве мне память затуманило? Вот ты меня забыл, да и откуда тебе всех помнить, много нас у тебя… А чтобы я не узнал тебя?.. Что ты!
— Ты не шуми так, дед, — попросил Хмельницкий. — А то…
Старичок догадался. Подмигнул хитро:
— Не хочешь, чтобы люди узнали… Нехай!
— Еще меду, дивчина! — крикнул Лученко, угадав желание гетмана.
Хмельницкий налил из поставленного на стол куманца меду в кружку, пододвинул деду. Тот взял ее цепкими пальцами, глянул довольно на гетмана.
— Я тебя под Пилявою видал…
— Давно это было…
— Известно, не месяц назад. Мне уже тогда шестой десяток кончался.
— Теперь сколько?
— А я не считал. Нехай моя баба считает, то ее забота.
— Что ж, выпьем? — предложил Хмельницкий.
— Выпьем, — согласился старый. — Твое здоровье! Будем!
— Будем! — ответил Хмельницкий.
И в памяти сразу возник январский день, майдан, полный народом, и тот громовой отклик от самого сердца: «Будем!»
— И я в Переяславе был, — сообщил старичок. — Ты меня не видал, а я тебя видел. Ты вроде бы малость похудел, но это лучше — нам с тобой в наши годы сало только помеха.
Господи, да это тот самый дед! Вспомнил. Ведь это он глядел ему прямо в глаза, каждое слово ловил. Стоял перед красным помостом с батожком в руках, опираясь не него… И, обрадовавшись, Хмельницкий сказал о том деду:
— Э, да у тебя, я вижу, память добрая!
Дед так и подскочил на скамье.
Лученко цедил медок, поглядывал по сторонам.
— А на Икве тогда хорошо ляхам припекли! Покойник Кривонос дал-таки им перцу! Да и ты тогда на коне скакал красиво! Как ветер! Куда там!
— Много лет утекло.
— Известно. А мы тогда, пан гетман, сомневались в тебе. Куда наклонишься? До короля, а не то до басурманского султана… А напрасно сомневались. Ты надежды оправдал наши. За то и любим тебя, хоть и на руку крут, и панам потакаешь… Потакаешь! Э, ты не перечь, не гневи на правду. Она глаза колет, а кто тебе скажет ее, как не я? Никто не скажет, — уверенно проговорил старик.
— Тебя как величать, казак?
— Ты от слов моих не беги. От правды, гетман, не сбежишь. Она все равно нагонит. А звать меня Онисим Многогрешный.
— Много, видать, грешил род твой, — пошутил Хмельницкий.
— Не считал тех грехов. Не к святым
Дед замолчал, налил гетману и себе меду. Мигнул глазом на Лученка.
— Что ж этот казак, стережет тебя?.. — Поспешно добавил: — Стереги, стереги, сынок. — Налил и ему меду в кружку. — Хорошо береги. Такого гетмана у нас не было, — невесело покачал головой, — да и вряд ли будет скоро!
— Без таких казаков, как ты, какой я гетман? — сказал Хмельницкий. — Выпьем, Онисим Многогрешный, за твое здоровье.
— А я за твое выпью. Будем!
— Будем!
Ударили цимбалы, застонала скрипка, бубен рассыпал мелкий дребезг. Двое казаков пошли вприсядку.
— Эх, — махнул на них дед рукой, — разве так танцуют! — Нагнулся к плечу Хмельницкого, заговорил: — А я к тебе в Чигирин собирался. Челом бить на пана нашего, твоего полковника Силуяна Мужиловского. Чинши начал править такие, что скоро от Киселя или там от Потоцкого не отличишь.
У Хмельницкого задергалась бровь. Крепко стиснул пальцами край стола.
— Народ стонет, неладное говорит… Того и гляди, как бы хуже не стало. У него правитель Скорупа — ну чисто сатана, горше ляха. А ведь, скажи на милость, — в одной церкви молимся, да и поп с этим управителем одним ладаном дышит… Сказано, видит пастырь овцу свою…
Многогрешный заметил, что Хмельницкий опечалился, тронул пальцем за локоть:
— Ты к сердцу не принимай, а полковнику прикажи, чтобы так не поступал. Люди недаром приговаривают: «Пану поклонись, а подпанка берегись…» Да, видать, не только он, а и другие из старшины спешат золотом карманы набить.
— Ироды! — кинул тихо Хмельницкий. — Ступай, дед, к себе. Будь за меня надежен. Скажи людям: осилим панов-ляхов, татар за Перекоп не пустим — другая жизнь пойдет.
— Оно конечно, — обрадовался Многогрешный, — да и теперь погляди: хотя бы спим в селах спокойно, ни ляхов, ни татар не боимся. Первое лето у нас нынче такое. А все почему? Москва за нас грудью стала.
— Знают о том люди? — радостно спросил Хмельннц-А кий.
— А как же? Тем только в беде и утешаются…
— Пора мне идти, казак. — Гетман сунул руку в карман, но Многогрешный ухватил за локоть обеими руками.
— Нет, нет, и не подумай! На всю жизнь обидишь! Мне слово твое нужно, рука твоя, а не золото… Пес с ним! Оно нашему брату казаку добра не приносит.
— Твоя воля, — согласился Хмельницкий, — а доведется в Чигирин попасть, будешь гостем дорогим.
— Пожалуй, уж на том свете встретимся, — ответил печально дед. — Да чур ей, курносой! Там, где мы, смерти нет, а где смерть, там нас нету!
…Еще долго стоял Онисим Многогрешный возле корчмы под вывеской «Здесь живет счастье» и глядел вслед Хмельницкому, — покачиваясь в седле, тот подымался в гору.