Переяславская рада. Том 2

Рыбак Натан Самойлович

— Султан басурманский гетмана Хмеля к себе в подданство кличет снова, а гетман султану послал дулю, на пергаменте намалеванную, а тогда султан, ту дулю увидевши, повелел казаков, что ее привезли, за ребра на крючья нацепить, но кинулись наши султанские приказ исполнять, а казаки на чайки сели и подались в море…

Логвин Ракитный, посасывая люльку, сказал:

— Тебя послушать — так и конь в вола обернется, на ладони пшеница родится, из воды мед сделается.

Лытка поморгал глазами, махнул рукой на маловерного, заговорил дальше:

— Купцы проезжали на Умань, сказывали — снова

из Речи Посполитой войско жолнерское идет…

Это уже не дуля на пергаменте… Слушали без смеха Лытку сельчане. Лица темнели, вздыхали женщины, детвора ближе к материным коленям жалась.

Войт Товстонос Павло покачал головой, сказал:

— Мне из Умани о том не отписывали.

— Погоди, как появятся среди ночи жолнеры польские, тогда отпишут, — язвительно заметил Логвип Ракитный.

— Ты бы лучше осып заплатил, Логвин, — напомнил войт. — Языком мелешь, а чтобы оброк исправно платить, отом не думаешь…

— Может, ты прикажешь жолнерам Потоцкого вернуть мне коней, а татарам прикажешь, чтобы жинку да дочку отдали…

Сумрачно глянул на войта Ракитный и пошел прочь со двора Антона Лебедя, где сидели на бревнышках мужики и бабы, слушая Лытку.

Явдоха Терновая вздохнула. Вспомнила Логвинову жинку и дочку. Что там с ними в басурманской неволе? Живы или погибли? Кабы самой ей не посчастливилось бежать на русскую землю, лежала бы, пожалуй, в земле сырой.

…После троицына дня посполитые вышли в поле. У кого лошадь или вол, тому еще не худо, а у кого, кроме собственных рук, ничего, тем не сладко пришлось.

Тащили сами на себе сохи. За сохой или дочь, или жена идет. Парубков и с огнем не найдешь во всем селе, да и дивчат мало. Парубки — кто в войске гетманском, кто голову сложил на поле битвы, а дивчата — лучше и не вспоминать. Под каждой крышей плач и горе. Где там они, в чужой земле? Жестоко ругаются над ними и бесчестят их басурманы…

Но жить нужно. Хлеб есть нужно. И оброк платить тоже нужно. Хоть нету пана Корецкого и его жолнеров и не нужно на панщину ходить, но все равно оброк в полковую канцелярию вноси, а не внесешь — приедут из Умани державцы, позаботятся, чтобы заплатил… Денег не водилось. Вся надежда — ежели уродит хорошо в этом году землица, повезут осенью в Умань на ярмарку. Если б молодые парубки были, пошли бы в Дикое Поле, коней табун пригнали бы, а то хоть собак в возы запрягай. И еще угнетала неизвестность. Как оно дальше пойдет? Кто будет хозяйничать в палаце Корецкого? А может, и сам Корецкий возвратится? Логвин Ракитный — тот свое пел:

— Чтоб и не чесалось панам, надо бы палац вчистую разорить…

— За такие слова… гляди! — грозился войт.

Спустя недолю после троицы зазвонил дед Лытка. Народ, испуганный, бежал к церкви. Спрашивали друг друга:

— Что сталось?

— Уж не война ли?

— А может, татары близко?

Слегка отлегло от сердца, когда увидали на майдане у церкви казаков и две повозки, из которых вылезала старшина.

Дьячок Лукьян, побагровев от натуги, еле отворил церковную дверь. Уманский поп Дионисий неодобрительно покачал головой. Осторожно, будто босиком ступая по толченому стеклу, прошел в алтарь. Людей в церковь набилось полнехонько. Явдоха Терновая узнала уманского писаря

Дмитра Лебедя. Он стоял на главном месте, рядом с человеком в московском платье.

Писарь поднял руку. Гомон постепенно затих.

— Люди посполитые, известно вам, что в это лето господне в городе Переяславе Рада учинилась, на которой постановлено было под руку царя Московского поддаться всем краем. Прибыли мы к вам вместе со стольником его величества царя Московского Алексея Михайловича Саввою Пашковым по повелению гетмана нашего Богдана Хмельницкого, дабы вы присягу на верность царю Московскому принесли, чтобы отныне нам с братьями русскими едиными быть навеки. А может, кто того не желает, так тому куда хочешь дорога вольная.

Писарь сказал все как надлежало. Ему даже показалось, что точно так же говорил в Умани полковник Осип Глух. Подкрутил ус. Из глубины церкви донесся до алтаря голос Логвина Ракитного:

— А куда ж нам идти? Под Москву — что у себя дома. Не у басурманов-турок или панов польских искать защиты будем.

Стольник Савва Пашков закивал одобрительно головой.

Лытка толкал под ребра сельчан, шептал:

— А, матери его ковинька, вишь как? Спрашивает нас гетман! Без нас никуда…

Явдоха Терновая первая подошла к попу, поцеловала крест, и снова всплыли в памяти гетмановы слова: «Спасибо тебе, пани-матка, великое спасибо». Отойдя в сторону, подумала про далекую Дубровку, про Ефрема и Марфу. Что было бы, если бы не их добрая ласка?

— Боже, утверди! Боже, укрепи! — провозгласил священник, после того как все поцеловали крест.

Дед Лытка, когда писарь и стольник из церкви выходили, дернул писаря за рукав.

— А что, пан писарь, про походы новые не слыхать?

— Крымский хан тебя грозился воевать, — пошутил Ракитный.

Царский стольник Савва Пашков поднял руку.

— Люди православные, царево войско выступило на Украину, не даст наш великий государь Алексей Михайлович врагам ругаться над вами, стоим теперь совокупно, и враг поплатится за все кривды и обиды, которые над вами чинил.

Уехали писарь и стольник с попом Дионисием. В Байгороде празднично было в тот день.

Даже Логвин Ракитный радовался:

— Когда такое бывало, чтобы нас гетманы спрашивали, как поступить? Оправдал наши надежды Хмель.

— Воевать еще придется, и, видать, долгонько, — уверенно сказал пожилой шорник Нестеренко. — Шляхта от нашей земли не отступится.

Дьячок Лукьян таинственно сообщил:

— Поп Дионисий рече: как злаки соберем — и войне начало. Король польский в великой злобе, аки змей огненный, шипит там, в Варшаве, шляхта ногами землю как копытами под собою роет, папа римский анафему провозгласил Хмельницкому.

— Нам тот папа — что твоя мама, — хихикнул дед Лытка. — Зацокотала цокотуха, аж распухло ухо. Я среди казаков покрутился, они сказывают — гетман Хмель в великой силе, стрельцов московских видимо-невидимо. Даже хана крымского Исламку лихорадка трясет. Вот тебе и аки…

Дед Лытка почувствовал — слова его пришлись по сердцу сельчанам. А то, правду сказать, побаивался уже, кик бы Лукьян его место не заступил. Погрозил кулаком на запад Лытка.

— Погоди, пан король, поскребем твою морковь…