Переяславская рада. Том 2
Шрифт:
Только теперь он заметил казаков. Откашлялся, тяжело переводя дыхание, с присвистом спросил:
— Кого стережете, казаки?
Смущенно молчали. Погодя один робко попробовал пояснить:
— Вас, ваша ясновельможность.
— А от кого меня, добрый человек, стеречь? Ведь кругом свои… Полон Чигирин казаков.
— Как бы злоумышленник какой не наделал беды…
Второй казак добавил тверже:
— Э, пан гетман, ты у нас один, беречь тебя крепко нужно.
— Будем, казаки, вместе Украину оберегать, чтобы ляхи да татары ее не обидели.
— Теперь,
— Москва с нами! — тихо повторил Хмельницкий, возвращаясь в покои. — С нами Москва, — сказал он уже громко, садясь к столу и устремив взгляд в окно, за которым, повитый предрассветным туманом, уже курился сад…
За завтраком есаул Лисовец, пряча в ладонь усмешку, сообщил:
— Ну и смеху было вчера, пан гетман! Как начали пушки бить да колокола зазвонили, посол Шебеши-бей со страху чуть не сказился…
— Так уж и сказился… — покачал головой Хмельницкий, попивая из фарфоровой чашки крепко заваренный турецкий кофе.
— Ей-право, пан гетман, крепко обеспокоился Шебеши-бей. Присылал сеймана своего справиться, отчего пушки бьют и колокола звонят.
— Объяснил?
— А как же, пан гетман!
— Успокоился? Хотя бы уж навеки!
Лисовец глянул, как бы проверяя, стоит сказать или нет, но решил: настроение у гетмана после рады хорошее, почему не рискнуть?
— Пан гетман, изволь милость свою явить. В Брацлавском воеводстве мельница бесхозяйная. Батько мой оттуда отписал, чтобы я тебе челом бил…
Хмельницкий посмотрел куда-то в окно, поверх головы Лисовца. В сердцах поставил на блюдечко фарфоровую чашку. Она раскололась пополам, и остатки кофе пролились на скатерть.
— Мало тебе одной мельницы? — скрипнул зубами.
Лисовец уже с опаской отступал боком к дверям.
…Богуну, который пришел прощаться, Хмельницкий жаловался:
— Вот так все, точно взбесились: мельницы, маетности, рудни, право чинш собирать, пошлины брать… чем лучше польской шляхты?
Богун не согласился:
— Что ты, гетман! Так уж и все? Я вот не прошу ни мельниц, ни руден, и Пушкарь не просит, и Золотаренко, и Гремич, и Томиленко, и Мужиловский, и Капуста…
— Потому что имеете, — хитро прищурил глаз Хмельницкий.
— Верно! — засмеялся искренне Богун.
— Так вот, о деле, — начал строго Хмельницкий. Пододвинул ближе развернутую карту. — Смотри.
Богун наклонился над картой. Рука гетмана твердо провела серебряною указкой прямую линию от Винницы к Умани, потом описала круг, остановилась. Богун следил внимательно.
— Понял?
— Понял, Богдан.
— Делай вид, что избегаешь принять бой. Пусти несколько сотен, чтоб шарпали с флангов коронного, пускай зайдут в спину, а сам затягивай в эти болотные низины, тут и в июне не просыхает. Я эти места хорошо знаю, когда-то татарам перцу в кумыс подсыпал там. А когда обнаглеет пан коронный, тогда мы с Шереметевым на голову ему свалимся. Пожалуй, придется ему опять у нас в плену побывать. Теперь уж не выпустим, хотя бы сто тысяч
— Бесчинствуют они, Богдан, — невесело заговорил вдруг Богун, — людей мучат неслыханно, жгут живьем…
— Неслыханно? — переспросил Хмельницкий. — Живьем, говоришь, жгут… Ты словно забыл, что в этом их ремесло… Игнатий Лойола издох давно, Скаргу тоже сатана прибрал, но пока иезуиты на свете живут, будут самые страшные муки и самые жестокие пытки. Истребить нужно всех до одного. Волк в сутане — вот кто такой иезуит. У них за каждым крестом смерть таится. Недаром на родине Лойолы, в Испании, родилась эта правдивая поговорка: «За крестом порой скрывается дьявол».
— Дьяволы! — проговорил одними губами Богун.
— Палачи! — глухо проговорил Хмельницкий. — не будет им от меня пощады, не будет. Пока жив буду, буду биться с ними…
— Лещинский прелестные письма рассылает, обещает от имени короля даровать старшине шляхетство, маетности, лишь бы от Москвы отступились.
— А ты веришь, что ли?
Богун побледнел, приподнялся.
— Богдан, неужто ты, пан гетман…
— Сиди, сиди, — Хмельницкий силой заставил его сесть. — Я верю тебе. Твою честь сам царь хвалил. Грамоту мне прислал о том. Вот она, читай.
Вынул из шкатулки, положил перед Богуном грамоту.
Богун внимательно прочитал.
— Снова Потоцкий подсылал ко мне какого-то шляхтича.
— А ты что же?
— Правую руку ему отрубил, которою он мне письмо вручал, и отправил к Потоцкому. Думал, больше не станет пробовать, — а они не гордые.
— Когда беда у ворот, где уж панам гордиться! Спесь мы с них сбили, что говорить. А теперь из кожи лезут, лишь бы опять на старое повернуть.
— Напрасно хлопочут.
— Напрасно. Что ж, Иван, поезжай, на тебя надежа великая. Будь осторожен, не погуби себя по-дурному, как Данило Нечай. Ты у нас, Иван, одни, — продолжал Хмельницкий, не давая Богуну слова выговорить, — рыцарь такой, которого весь народ почитает, о тебе кобзари думы складывают. Ехал я как-то из Субботова, встретил под самым Чигирином старого деда. Люди вокруг него столпились, дай, думаю, и я послушаю. А кобзарь пел вот что, запомни, Иван.
Хмельницкий откинулся на спинку кресла, прикрыл ладонью глаза и тихо начал говорить:
Летить вiтер, повiвае, Бiжить шляхта, тiкае… Та не од вiтpy шляхта тiкае, Може, то бусурмени шляхту, як травицю, мнуть? Нi, не бусурмени йдуть i не ix конi iржуть, Бо ж козак полковник Богун — лицар в нас е, Biн тую шляхту сам своею шаблею б’е без лiкy та й б’е…Богун засмеялся.
— А ты не смейся, — сказал Хмельницкий. — Когда люди так поют, это великое дело. Ведь и про меня пели: «А чтоб того Хмеля первая пуля не минула…» Было такое, было, — опечалился Хмельницкий.