Перезагрузка

Плеханов Андрей Вячеславович

Давно у него не было так много свободного времени. Едва вырвавшись из тюрьмы сознания Иштархаддона, Гоша развил активную деятельность и полностью поставил крест на собственном отдыхе. Носился по Нижнему Новгороду и по всей стране со скоростью ракеты, решал разнообразные технические вопросы, связанные единственной целью – убийством креаторов. Теперь, в новой тюрьме, в карцере, времени стало хоть отбавляй. Конечно, нынешний отдых трудно было назвать активным или полезным – ни тебе теннисного корта, ни горных лыж, ни даже широкой кровати с толстенным поролоновым матрацем, на которой так приятно выспаться вволю после обильного обеда. Сиди себе на корточках у стенки или вышагивай по камере, если ноги держат после очередной большой порции п…дюлей. И думай, само собой. Думай, человек.

Этим Гоша и занимался.

Как ни странно, он совершенно не думал о нынешнем своем аховом положении, о постылой базе, о докторах Ивановых-Кузнецовых,

о готовящемся "новом порядке" и даже о креаторах. Он наложил табу на настоящее, оклеил вход в него желтой полицейской лентой (позаимствованной, вероятно, из американских боевиков), забил вход толстыми досками и замуровал надежной кирпичной кладкой. В этом настоящем не было ничего такого, о чем хотелось бы думать. Поэтому Гоша нырнул в прошлое. Он вдруг понял: то, что он совсем забыл свое детство, своих родителей, и стало одной из причин нынешнего его краха. Экстремальная ситуация Вторжения втянула его в странный водоворот, завертела, закружила и выдернула из земли – со страшным звуком лопающихся корней. Он стал невероятно сильным, но перестал быть самим собой – Игорем Михайловичем Масловым, сыном папы Михаила Алексеевича Маслова и мамы Веры. Вера. Замечательное имя! Добрые, теплые руки, милое лицо – самое красивое на свете. Мама была учительницей. Мама умерла, когда Гошке было десять – ее сбила машина. С десяти до одиннадцати лет Гошка помнил себя плохо – почти весь год, с перерывами, он провел в больнице… Его детское сознание скукожилось тогда, уменьшилось до размеров бездумной амебы, отказалось воспринять смерть мамы, решило вдруг, что есть, играть, гулять по улице, разговаривать больше незачем, жить больше ни к чему, если нет в живых самого любимого человека. Игорь не любил вспоминать, как называлась эта больница, стыдно это было, но теперь вдруг проговорил ее название четко, вслух, ничего не стыдясь: Областная психиатрическая, второе детское отделение. Уже потом, когда ему разрешили учиться в нормальной школе, он боялся больше всего на свете, что кто-нибудь из одноклассников узнает, что он лежал в психушке, что он псих. Псих! Никто так и не узнал, слава Богу. Психами в школе называли тех, кто громко орал на переменах, кто лез драться без повода, кто при любом удобном случае падал на пол и начинал сучить ногами, эффектно пуская слюни. Насколько помнил Гошка, в больнице таких почти не было – настоящие психи были тихими, заторможенными, полностью погруженными во внутреннюю жизнь, которая не имела с жизнью внешней почти ничего общего.

Мама… Игорь вспомнил ее. Вспомнил сейчас, пожалуй, лучше, чем помнил в последние десять лет. Не просто вспомнил – увидел самого себя на зеленой полянке, на берегу тихой лесной реки. Себя, маленького карапуза в коротких штанишках, в майке, в смешных стоптанных сандалиях, в толстенных очках, то и дело сваливающихся с носа; мама сидит на покрывале, расстеленном на пригорке, читает книжку, присматривает за ним, Гошкой, чтобы не убежал без спросу в лес. Как называлась та река? Линда. Лесная речка Линда с коричневатой, торфяной, изумительно чистой водой. Водой, в которой плавают рыбки – их можно увидеть, если нагнуться с берега над движущейся поверхностью реки, замереть, не дышать, и тогда увидишь обязательно – стайки полупрозрачных мальков, меняющих направление одновременно, словно по приказу, и красноперок длиной с ладонь, живущих уже собственной взрослой жизнью, и даже, если повезет, большого линя, медленно раздвигающего водоросли длинным темным телом, сплюснутым с боков.

Главное – помнить об очках. Следить, чтобы они не упали в воду – так было уже не раз, и тогда грустной маме придется лезть в холодную речку и шарить рукой на дне, пока очки не будут обнаружены и возвращены обратно на нос непослушному Гошке. Очки – противные, тяжелые, но без них ничего не видно, все становится мутным, двоится и расплывается. Гошку долго водили по дядям-врачам, дяди-врачи говорили какие-то слова – длинные, непонятные, страшные. Единственно понятными, и в то же время самыми страшными были только два слова: "Слепые пятна". Как пятна могут быть слепыми? Слепыми бывают люди. А еще бывают полуслепыми – такими вот, как маленький Гошка Маслов. Противно быть полуслепым, но для него это привычно – он был таким всегда, с самого рождения.

Потом уже, после смерти мамы, когда Гоша вырастет, когда станет голенастым подростком, зрение его вдруг исправится само собой, исчезнут куда-то близорукость и астигматизм, и даже атрофия зрительных нервов даст обратный ход, заставив покачивать головой и удивленно поднимать седые брови умудренных профессоров. Только слова "Слепые пятна" навеки засядут в памяти – как образ чего-то ужасного, потустороннего, фатального, не поддающегося лечению.

Дача, которую они снимали на лето, из года в год, стояла совсем недалеко от реки Линды. Папы на даче почему-то никогда не было,

он работал в городе, был страшно занят ("Ведущий специалист" – пацаненок Гоша всегда гордился этим словосочетанием, характеризующим важный папин статус), а мама была рядом всегда. И так здорово было прибежать к ней, поймав панамкой красивую бабочку, или, наоборот, испугавшись огромного слепня – полосатого и очень гадкого, кусачего. Прижаться к ней круглой головенкой, посидеть на ее коленках – теплых, согретых солнцем, приласкаться, почувствовать прикосновение мягких маминых ладоней к макушке. "Гошка-стрикакошка", – говорила мама и целовала его в круглую, упругую, загорелую щечку, измазанную земляникой. Откуда взялось это таинственное "стрикакошка", Игорь не знал до сих пор. Замечательное слово. Игорь дорого бы дал, чтобы кто-нибудь сейчас назвал его так. Но назвать его так могла только мама. Или… Или Мила. Жаль, что он не рассказал о том, как его звали в детстве. Не успел. Некогда было.

У них когда-нибудь будут дети. У Игоря и Милки. У них будет сынок, и Игорь будет качать его на коленях, гладить его мягкие вихры и называть стрикакошкой. Или дочка. Дочку тоже можно назвать стрикакошкой – словечко универсальное. Главное, чтоб было кого называть. Главное, чтоб были дети, и родители любили их – ни за что, не за хорошее поведение, а просто потому что дети. Главное, чтобы дети рождались, и чтобы детей не убивали, чтобы они жили мирно под голубым небом, а для этого нужна лишь малая малость – выползти из этой тюряги, переиграть все заново, найти Милку…

Нет, нет. Это уже вторжение в запретное настоящее и еще более запретное будущее. Нельзя. It's forbidden [7] . Думать только о прошлом.

Когда Гоша вышел из больницы, у папы появилась новая жена. Она хотела, чтобы Гоша называл ее мамой, но Гоша так этому и не научился – остановился на нейтральном "Тома". Тома была хорошей, симпатичной, она играла на фортепьяно и пыталась научить этому Гошу, но… она не была мамой. Родить своего ребенка у нее не получилось, а когда Игорю стукнуло пятнадцать, она ушла из дома. Это называлось разводом. Отец очень переживал… целых полгода, дальше нашел новую жену – еще моложе и симпатичнее. Ее звали… дай Бог вспомнить… кажется, Элла. Ее хватило только лишь на год. После этого отец больше не женился ни разу.

7

Запрещено (англ.).

Отец, несмотря на ответственную рабочую должность (дорос со временем до замдиректора НИИ), был мягким человеком. Слишком мягким. Ездили на нем все, кому не лень, и в конце концов укатали сивку крутые горки. В пятьдесят лет – инфаркт, в пятьдесят пять – второй, потом инвалидность, в пятьдесят семь его не стало. К этому времени Игорь давно повзрослел; впрочем, и раньше он научился прекрасно обходиться без отца. Сейчас Игорь с сожалением подумал о том, что у них с отцом никогда не было духовной близости. С работы отец приходил поздно, всегда чудовищно усталый, с потухшим взглядом. Дома предпочитал молчание, и Гоша был не против.

Отец был очень похож на Игоря (хотя, конечно, правильнее сказать, что Игорь был похож на него). Высокий, тощий, голенастый, близорукий. Именно желание быть не таким нескладным, как отец, когда-то привело Гошу в спортивную секцию. Выдающихся успехов в легкой атлетике не добился – максимумом стал второй взрослый разряд… впрочем, и это неплохо. Близорукость остановилась на минус двух, полностью от нее Игорь избавился только тогда, когда стал креатором. Нет, опять креатор, опять запретная тема. Отвлечься… Что было дальше там, в прошлом? Дальше – все просто: в армию не взяли, помогла психбольница в детстве, хоть какой-то от нее прок, потом университет, исторический факультет, потом опять университет, все тот же факультет, на этот раз – младший научный сотрудник, увлечение Интернетом и сетевыми играми, "Эпоха Империй", ночная подработка оператором в "МУП Водоканал", история древних веков, Египет, Греция, Ассирия, само собой… Стоп, приехали. Дальше – сплошная Ассирия, куда не плюнь, хоть и фальшивая, виртуальная. Приехали.

Интересно получается: все слагаемые нынешнего дрянного положения – оттуда, из прошлого. Ключевые слова: Слепые пятна, Ашшур, сетевые игры. Все эти термины когда-то означали совсем не то, что означают ныне. К примеру, "Слепое пятно" – вовсе не нечто ужасное, даже не болезнь, а всего лишь участок сетчатки, куда выходит зрительный нерв и где нет всяких там палочек и колбочек – свето– и цветовоспринимающих элементов. И древняя страна Ашшур вовсе не была островом, где на обед едят умерших от непосильного труда темнокожих рабынь. Кто наполнил эти слова новым, отвратительным смыслом? Кто выдернул их из бредового подсознания и заставил расположиться на карте реальности?