Пережитое
Шрифт:
У меня на работе все складывалось хорошо. Судьба хранила меня в жестоких переделках тех лет. Несмотря на то, что по своим анкетным данным я должна была «загреметь» если не в лагерь, то из Московского университета, — меня никто не трогал. Наоборот, меня все время тянули в партию, что создавало в моей жизни массу беспокойств. Вступать в партию мне совсем не хотелось, для чего имелось много оснований: прежде всего скепсис в отношении ее политической практики. Но кроме того, я боялась, что при вступлении мне надо будет рассказать все об отце, и тогда, как я думала, закончится и моя научная жизнь. Поэтому я всячески изворачивалась и в конце концов, чтобы от меня отвязались, сказала нашему парторгу, что муж у меня коммунист, а я должна заботиться о семье и эта забота вместе с моей большой нагрузкой на истфаке мне не по силам. Мое объяснение сочли «обывательским» и мещанским, не достойным сознательного члена партии, и на некоторое время от меня отстали. Зато я активно работала во всевозможных комиссиях в месткоме, слыла большой общественницей и становилась все более уважаемым на истфаке человеком.
Эльбрус продолжал работать над оформлением книг, но в начале пятидесятых годов, став членом МОСХа, был поставлен главным редактором
Как и до войны, бесконечные проработки и репрессии перемежались пышными празднествами. В декабре (21) 1949 года под аккомпанемент угасавшей космополитной кампании торжественно было отмечено семидесятилетие Сталина. Оно превратилось во «всенародный праздник». Величальные речи звучали повсюду: на торжественных собраниях всех уровней, в лозунгах на улицах и в помещениях, в «потоке приветствий» — новой рубрике во всех газетах, публиковавших бесчисленные поздравления, шедшие в адрес «великою вождя». Был открыт специальный музей подарков Сталину, которые, как и «приветствия», поступали в течение всего 1950 года. Чего только ни писали о нашем «вожде»: и что он гениальный, и что он великий полководец — генералиссимус, (звание, которое он сам себе присвоил в эти годы), и что «корифей» всех наук и единственный продолжатель дела Ленина (последний выглядел перед ним чуть ли не пигмеем) и победитель в войне с фашизмом. Хвалители не знали удержу, но, видимо, подхлестывались свыше. Не знаю, были ли когда-нибудь такие славословия в честь какого-либо другого правителя — разве что египетских и вавилонских царей-деспотов или первого римского императора Августа. Время, казалось, остановилось. Оно воплотилось в Сталине, образ которого как бы нависал над всей нашей жизнью. Кроме славословий, в стране установилось всеобщее молчание. «Народ безмолвствовал».
Жизнь же шла по строго установленным канонам: по разу в год справлялись праздники Октября и Первого мая. Почему-то к ним приурочивались аресты, так что в предшествующие дни все, кто чувствовал себя под подозрением, ждали незваных гостей. Если они не появлялись, спокойно «праздновали». Главной приметой этих праздников были массовые демонстрации трудящихся, которые продолжались с утра до трех-четырех часов дня. Собирались в назначенных местах все работники каждого учреждения или предприятия, ждали иногда по нескольку часов, пока получали возможность влиться в одну из колонн, вступавших на Красную площадь: мерзли и мокли в плохую погоду, жарились в хорошую. Не пойти на демонстрацию означало проявить нелояльность. Вступая на Красную площадь, каждая колонна оказывалась в оцеплении шеренг войск МВД или МГБ, которые подгоняли демонстрантов, запрещали им задерживаться, сверлили глазами каждого, чтобы, не дай бог, не пропустить «террориста». Люди шли бесконечным потоком и жадно смотрели на трибуну в надежде увидеть самого вождя. Если его почему-либо там не оказывалось, оставалось какое-то неудовлетворение, ощущение обманутых ожиданий. Я много раз испытывала это нелепое, стадное чувство, не видя Сталина на трибуне. Что это было такое? Сама не знаю. То ли привычка всюду видеть его усатое лицо азиатского деспота, то ли смутная уверенность в каких-то присущих ему сверхъестественных качествах — продукт массового психоза, то ли воспоминания о войне, в которой, как все считали тогда, он сыграл решающую роль.
Меня нельзя назвать бездумным или «забывчивым» человеком. Я не забыла ни голодовки 1933 года, ни страшных репрессий 1937–1939 годов, ни жуткого начала войны и десятидневного молчания Сталина после этого, ни проработок послевоенного периода, ни космополитизма и антисемитизма последних лет. Но, странным образом, я не хотела сопоставлять это, не могла и не желала сделать единственный логически верный вывод из всего этого: что Сталин являлся жестоким диктатором, что государство наше было тоталитарным, что по сути дела наш режим мало отличался от гитлеровского, с которым велась столь страшная война. Я не только не желала говорить об этом вслух, но даже и думать. Признать это значило расстаться с сохранившимися иллюзиями, в частности с уверенностью, что прошлые огромные жертвы (в том числе и казнь моего отца) оказались не совсем напрасными, что они окупились военной победой, быстрым восстановлением разрушенного хозяйства, смутными надеждами на лучшее будущее. А что же оставалось думать другим, не знавшим «тайной истории» сталинского правления, считавшим все произошедшее результатом проявления законов революции, а деспотизм Сталина — защитой права и порядка? Они принимали за чистую правду славословия вождю, верили в него, безропотно ютились в коммунальных квартирах, терпели нужду, порой голод, каждой осенью подписывались на займы в размерах полуторного или двойного оклада, относясь к этому дополнительному налогу, как к должному, и молчали, а то и восхваляли его. Каждый год проводилось ничтожное государственное снижение цен. Этому радовались, «забывая», что сохранялась двойная система снабжения — через обычные и через коммерческие магазины, доступные только для высокооплачиваемых работников; что в деревне колхозникам, поднимавшим сельское хозяйство из руин, ничего не платили на трудодни годами. Молчали из-за сковавшего всех страха. В нашем отношении к Сталину содержался какой-то нерастворимый остаток мистической веры в народного героя и вождя, спасителя от всех бед. Эта вера имела глубокие социокультурные корни в примитивном сознании крестьянства и разжиженной беглецами из деревни массы рабочих. Кроме того, Сталин олицетворял какой ни на есть порядок, гарантировал от сползания страны в полный хаос, который наступит, как многие считали, с его уходом. И так, по инерции, мы жили в этой бредовой обстановке, в ожидании чего-то грозного в грядущем.
Инспирируя славословия в свой адрес, Сталин сам уверовал в их правдивость. Как старуха из «Сказки о рыбаке и рыбке», он стремился все больше поднять свой авторитет, чтобы еще больше затуманить мозги своим бессловесным подданным. Он добивался славы «великого языковеда», проводя нелепую дискуссию по вопросам языкознания (1951), а затем «великого экономиста», написав брошюру «Экономические проблемы социализма в СССР» (1952). Кто мог возразить ему в этих дискуссиях? Все признавали справедливость его суждений, его авторитет лингвиста и экономиста. Я помню, как в 1952 году нас заставили в издательстве включить
Глава 36. Мой сын Леша
А между тем посеянные им «зубы дракона» то там, то здесь давали страшные ростки. В 1952 году в Лешиной школе, одной из лучших в районе, был снят директор Лагун, великолепный организатор учебного процесса, учитель истории, но… еврей. На его место прислали малообразованную женщину — бывшего инспектора РОНО и бывшую преподавательницу литературы. Самоуверенная и ничего не понимавшая в русской литературе, она очень быстро дискредитировала себя в глазах старшеклассников и как учитель, и как директор, стремившийся искоренить саму память о своем предшественнике и связанных с ним порядках. Все это вынудило Лешу, всегда бывшего красой и гордостью школы, вступить с ней в борьбу, так что два последних года его учебы были отравлены, и, кроме того, в последний момент ему, первому претенденту на золотую медаль, вручили только серебряную. Между тем в ту пору при поступлении в вуз золотая медаль освобождала от вступительных экзаменов. Так началась гражданская жизнь моего мальчика, началась с жестокого разочарования в справедливости, честности, принципиальности взрослых людей, в которые он верил, пока учился в школе в кругу хороших товарищей, добрых и заботливых учителей.
Мой сын незаметно вырос. Из маленького хорошенького мальчика он превратился в прекрасного юношу с высоким лбом, густым зачесом темных волос, с прекрасными, умными, пронзительными, как у отца, карими глазами, с правильными и благородными чертами лица. Он был умен, насмешлив, остроумен, отличался удивительным упорством и дисциплиной в труде, живостью и раскованностью в общении с людьми, прекрасно и с легкостью учился, хорошо рисовал, писал стихи. Ему все давалось легко из-за умения быстро проникать в суть вещей, обобщать то, что видел и наблюдал, из-за настойчивости в осуществлении задуманного. От меня сын взял необычайное трудолюбие в учебе и в работе, от Эльбруса — его постоянную активность и напористость в осуществлении своих планов. Он был более практичен, чем я, находя пути, которые сулили ему какие-то выгоды. Но вместе с тем остался ясным, светлым и чистым мальчиком, любимцем всех, с кем сталкивала его судьба, хорошим товарищем. Его уважали большинство учителей в школе, его любили по-особому и все наши родственники. Быть может, эта любовь несколько избаловала его, однако не лишила хороших, добрых качеств. Уже тогда, в шестнадцать-семнадцать лет, он много обещал, милый мой Леша! Я всегда любила его больше всех на свете, гордилась им. Мне нравилось идти с ним по улице, бывать в театре. Было приятно, что я, сама еще молодая, иду рядом с взрослым сыном. До окончания школы Лешенька оставался домашним мальчиком, откровенным с нами, прямым и никогда не лгавшим.
Условия, в которых мы жили, как я уже заметила, создавали для нас трудности в его воспитании: постоянно возникал вопрос, говорить ли ему правду о том, что творилось вокруг, или скрывать ее, делая вид, что все хорошо, что так и должно быть. Приходилось лавировать, все плохое объяснять отдельными ошибками, все хорошее — системой. Он принимал эту навязанную всем игру, старался соблюдать правила, но, думаю, был слишком умен, чтобы принимать ее за чистую монету. И где-то внутри у него шла большая работа, результаты которой обнаружились, когда для этого открылась малейшая возможность и стало ясно, что он человек другого, чем мы, поколения, более свободного в своих мыслях и пристрастиях, более способного, чем мы, воспринимать новые веяния. Но об этом чуть позже.
Глава 37. Дело врачей и смерть Сталина
Осенью 1952 года разразилась новая катастрофа, ожиданием которой был насыщен весь предшествующий период. Объявили о деле врачей-убийц, по которому ведется следствие.
Как всегда, среди обвиняемых, большинство которых составляли евреи, фигурировали и русские светила, в частности профессор Виноградов — личный врач Сталина. Всем им инкриминировалась связь с сионистскими организациями (называли, например, «Джойнт», обосновавшийся в Америке, но связанный с американскими и английскими разведслужбами). Вместе с этими организациями врачи Шерешевский, Левин, Раппопорт и многие другие якобы готовили убийства руководителей партии и правительства. Доказательствами следствие себя не утруждало. Все они строились на заявлении врача Кремлевской больницы, некоей Тимашук, которой сразу же дали орден за это «благородное дело».
Антисемитский характер всей затеи не вызывал сомнения. Было ясно также, что она призвана лишь дать сигнал очередному витку страшного террора, прежде всего по отношению к евреям, но попутно и ко всем «подозрительным» с точки зрения властей. В этом смысле новую страшную кампанию можно уподобить убийству Кирова. Затея эта, и вправду, была беспрецедентна. Она не шла ни в какое сравнение ни с «делом Дрейфуса», ни с «делом Бейлиса», ни с антисемитскими выходками фашистов. Гитлер еще не успел додуматься до такой отвратительной провокации. Он просто и откровенно призывал к уничтожению евреев как низшей расы. Страшное сообщение о деле врачей призвано было развязать темные силы антисемитизма, дремавшие в народе, натравить его на евреев, свалить на них, как это часто делалось раньше в истории, все неудачи нашей политики. И в самом деле начались антисемитские эксцессы в трамваях, автобусах, метро. Особенно на Украине. Люди с ярко выраженными национальными чертами внешности опасались появляться на улице. По городу ползли слухи о том, что все евреи будут выселены в Сибирь, в Биробиджан. И самое страшное, что этим слухам можно было верить: если уж переселили на верную смерть ингушей, калмыков, крымских татар, немцев Поволжья, то почему нельзя сделать то же самое и с евреями? Теперь стало известно точно, что такая депортация намечалась. Я ждала этого, внутренне готовясь к подобному решению вопроса. Атмосфера сгущалась, и это ощущалось почти физически, материально. В ней трудно было дышать. Особенно страшным оказалось положение врачей. Их лояльность, как граждан (прежде всего это коснулось евреев) поставили под сомнение, люди боялись лечиться, оскорбляли их.