Пережитое
Шрифт:
Уже тогда в литературе выявились резко противоположные группировки, которые очевидно выступают теперь: прогрессивная и реакционная. О первой я уже написала. Вторая возглавлялась В.Кочетовым, ярым сталинистом и ненавистником всего прогрессивного, что пробивалось в жизни, противником подлинной интеллигенции, все это к тому же отдавало неприятным шовинистическим и антисемитским душком. В центре стояли старые, увенчанные лаврами писатели: Л.Леонов, К.Федин, позднее А.Чаковский, М.Шолохов. Они старались быть «над схваткой», больше помалкивали, а если и выступали, то не слишком в пользу новых поколений.
С начала шестидесятых годов все большую роль в литературе стал играть А.Т.Твардовский. Знаменитый творец «Василия Теркина», этого эпоса Великой Отечественной войны, после 1956 года сразу пополнил ряды антисталинистов (в отличие, например, от К.Симонова, А.Суркова, которые долго не решались отвергнуть былого кумира), начал писать стихи и поэмы уже не только о войне
Лидер же советской литературы эпохи культа А.Фадеев разрешил проблему своего места в новых условиях иначе — выстрелом в голову. И хотя даже такой трагический конец не мог искупить вину этого человека перед теми советскими писателями, которых он, возглавляя их союз, принес в жертву молоху культа, не пытаясь защитить, все же Фадеев сумел дать по крайней мере честную и мужественную оценку всему содеянному.
Оживление духовной жизни коснулось и художников. Из запасников, из безвестности стали извлекаться картины и скульптуры, ранее запрещенные для показа: работы Фалька, Лабаса, Татлина, Тышлера, Альтмана. Появились и более молодые художники — Никонов и другие, а затем даже художники модернистского толка, абстракционисты. Эльбрус мой воспрял духом. Как всегда, он ринулся в защиту нового искусства. Работая в общественных органах Московского союза художников, сначала членом партбюро и секретарем его, а позднее и редактором московской многотиражки «Советский художник», он все силы прилагал к тому, чтобы максимально ослабить оковы, в которых долгие годы пребывало советское изобразительное искусство, исключавшее почти все, кроме соцреализма, — по сути же дела грубого натурализма (А.М.Герасимов, Д.А.Налбандян, Е.А.Кацман, Г.Г.Ряжский и др.). Все иное, чуть-чуть отходившее от этого трафарета, даже у крупных и признанных художников (С.В.Герасимова, П.П.Кончаловского, А.А.Пластова, В.А.Фаворского, В.Н.Горяева и др.) проходило на выставки с трудом, лишь благодаря известности этих художников.
Но и здесь шла борьба, балансирование, и в конце концов все завершилось крупным скандалом, который произошел в присутствии Эльбруса. На очередной выставке МОСХа, как теперь уже ясно, с провокационной целью было развернуто несколько залов абстрактной живописи, куда специально повели Н.С.Хрущева, чтобы убедить его в абсурдности и опасности новых исканий в изобразительном искусстве. Мало смысля во всем этом и слушая своих услужливых гидов из числа твердых соцреалистов, он разозлился и, будучи крайне импульсивным, обрушился не только на абстракционистов, но и на все новое и свежее в искусстве, а также и на старых художников. Вскоре последовал такой же публичный разнос молодых поэтов, носивший столь же неприличный характер, оскорбительный для критикуемых. Завершением стала дикая история с Пастернаком, его романом «Доктор Живаго», опубликованным в Италии, закончившаяся позорным исключением замечательного поэта из Союза писателей. В воздухе снова запахло ждановщиной, преследованием художников, писателей, интеллигенции. Все это было не только грустно, но и ужасно.
Стыдно, однако же надо признаться в том, что многие из нас пытались оправдать некоторые из этих варварских акций: в частности, осуждали многие (сначала и я сама) Пастернака за публикацию книги за границей, считая это своего рода «предательством» и угрозой для свободного развития советской литературы. Теперь подобные мнения представляются дикой чепухой. Но тогда над нами еще тяготел вечный стереотип «вражеского окружения», «железного занавеса» и извращенных понятий о «патриотизме», вбивавшийся долгие годы в наши мозги вместе со страхом перед каждым самостоятельным человеческим поступком. Наше общество как бы находилось на весах, которые все время колебались. Теперь я думаю, что для этого имелось несколько причин. Во-первых, Хрущев — дитя своего времени, дитя эпохи сталинизма, воспитанное в нетерпимости ко всему, что ему было незнакомо и непонятно, что противоречило принятым ранее стандартам официальной, «придворной», помпезной живописи и литературы. И если у него хватило мужества и человечности развенчать Сталина как преступного убийцу, то не хватало еще мужества развеять в прах тот идеологический туман, в котором он сам вырос, не приемля ничего иного. Во-вторых, у него не хватало элементарной культуры, понимания того, что ею нельзя командовать, как это делал Сталин. Вольно или невольно он подражал ему. В-третьих, Н.С.Хрущев слушался людей, по существу враждебных той
То же происходило и в науке. С одной стороны, в период правления Хрущева мы добились огромных успехов в космонавтике, опередив здесь на какое-то время весь мир. С другой — продолжалось заигрывание с лысенковщиной, по-прежнему тормозилось развитие биологии, планировалась бессмысленная и безграмотная реформа русского языка и даже ликвидация Академии наук. Какие-то действия Хрущева были умными и прозорливыми, как, например, в решении жилищной проблемы путем строительства уродливых блочных и панельных домов, в которых, однако, миллионы людей получили, пусть плохие, неудобные, но отдельные квартиры. Другие — как, скажем, нелепые и стоившие стольких жертв попытки «догнать и перегнать Америку», ликвидировать приусадебные хозяйства, собственных коров и т. д., провозглашение грядущего коммунизма через двадцать лет, явно не давали надежд на дальнейшее развитие антисталинской политики, создавали ощущение неустойчивости положения в стране.
Заметно это было и мне. В нашей исторической науке в 1956–1960 годах началось какое-то шевеление, пробуждение разума от сна, который владел нами всеми столь долгое время. Стали робко пересматривать некоторые страницы нашей дореволюционной и даже послеоктябрьской истории. Был поколеблен культ Ивана Грозного, появились книги Веселовского об опричнине, показавшие наглядно весь ужас происходившего. Пересматривалось отношение к Шамилю и его движению. Его «реабилитировали», очистив от обвинений в английском шпионаже и враждебности к своему народу. Тихо скончалась пресловутая «революция рабов», якобы происходившая в момент перехода от античности к средневековью. В «Вопросах истории», возглавлявшихся тогда А.М.Панкратовой, при содействии нового секретаря редакции Бурджалова стали печататься статьи, более объективно освещавшие роль Сталина в октябрьских событиях и переменах в стране двадцатых — тридцатых годов, его фактически близкая к Каменеву позиция по вопросу об Октябрьском восстании, об отношении к эсеро-меньшевистским Советам. Стали говорить и писать о «Завещании» Ленина и характеристике, которую он дал в нем Сталину.
Известный впоследствии наш историк-аграрник В.П.Данилов именно тогда начал изучать проблему коллективизации, пытаясь осмыслить ее по-новому, показать связанные с ней ошибки. Наметились некоторые сдвиги и в общетеоретических вопросах истории: снова вернулись к обсуждению вопроса об азиатском способе производства, признание которого подрывало сталинскую пятичленную периодизацию формаций. В середине шестидесятых годов в Институте всеобщей истории АН СССР, возглавлявшемся тогда академиком Е.М.Жуковым, начал работать семинар по методологии истории, где обсуждались новые, структуралистские теории, широко распространенные в то время на Западе, и возможность их использования в марксистской историографии, вопросы о соотношении субъективного и объективного факторов в истории, о необходимости учитывать первый из них, ранее совсем у нас игнорировавшийся, и многое другое. В связи с этим делались также попытки освободить марксистское понимание истории от тех вульгаризаторских и догматических наслоений, которые все более становились препятствием на пути серьезного исторического исследования во всех областях нашей науки. Понятия социально-экономической формации, классов, сословий, государства стали трактоваться более свободно, широко. Обнаружились новые исследовательские подходы к проблемам социальной и классовой борьбы, да и сам классовый подход ко всем явлениям истории, жестоко насаждавшийся во всех разделах исторической науки в двадцатых — начале пятидесятых годов значительно смягчился, стал сочетаться с изучением не только горизонтальных, но и вертикальных связей в обществе, что открывало больший простор для изучения общества как целого.
Во многом изменился подход и к так называемой «буржуазной» историографии XIX и XX веков, как к дореволюционной русской, так и к западной, в том числе и современной. Хотя убеждение в том, что «буржуазная» историография всегда ниже по уровню советской, формально еще сохранялось, все же стало возможным более серьезно и научно объективно анализировать ее успехи и положительные стороны, использовать не только предоставляемый ею новый свежий конкретный материал, но и предлагаемые ею методы исследования.
Однако с конца шестидесятых годов вся эта возня на идеологическом фронте начала затихать или, вернее, была задушена. Еще при Хрущеве разгромили редакцию «Вопросов истории», осудив «ревизионистскую линию» Панкратовой-Бурджалова. Главным редактором стал бывший адмирал Найда, превратившийся в мирной жизни в историка советского общества (он возглавлял в это время соответствующую кафедру на историческом факультете МГУ), человек малообразованный, грубый и, видимо, довольно консервативный. Начались проработки книги В.П.Данилова о коллективизации, которую не допустили к печати. И она еще долго лежала в столе. Позднее, уже в конце шестидесятых годов, распустили методологический семинар в институте, стали препятствовать всяким «новациям».