Периферия
Шрифт:
— Была! — заявил Рахим и дал свисток. Когда он судил, он очень старался быть объективным, и иногда это ему удавалось.
— Хлюзда ты, Петрович, — сказал Жуков. — Ну, чего тебе это пенальти? Ты так выиграй.
— Апеллируй к судье! — засмеялся Петрович и нацелился на мяч.
— Ты всех тут заколебал. Не было руки! Опять выиграть хочешь?
— Хочу, товарищ маршал.
Он разбежался и, зыркнув глазами в левый
— Не будешь останавливать мяч рукой, — сказал Петрович Жукову.
— Да я и не трогал его! Нужен он мне!
— Не переживай, — сказал Петрович, очень довольный. — Пять — четыре. Право, мы устали побеждать.
— Они по-другому не умеют выигрывать, — сказал Тулкун. — Они из ничего пенальти делают.
— А вам кто мешает?
Побазарили еще, облегчили душу. На скулах Шавката играли желчные желваки. Он показывал на себя пальцем до тех пор, пока Валера-боксер не кинул ему мяч. Тогда он, высвобождая пружину, сидевшую в нем и туго сжатую, обвел Касыма, прикрыл мяч телом от Садыка-«красного», ушел изящным финтом от Виссариона, Чимкентского Шлагбаума, и ринулся к воротам. Разрывая защиту, на ударные позиции выходили Ходжиевич, Бахром, Шухрат. Я кинулся наперерез Шавкату. Я знал, что он резко метнется вправо и пробьет левой. И он метнулся вправо, но так резко, так стремительно и одержимо, что я не успел подставить под удар ногу. Его проход был великолепен, удар — неотразим. Маннап даже не шелохнулся.
— Такие не берутся! — крикнул Ходжиевич и зааплодировал.
— Шавкат, еще один такой сольный проход, и мы будем коллективно рекомендовать вас в основной состав «Пахтакора», — заявил Петрович. — Еще не поздно. Видите, мы отдаем вам должное. А из вас ни один не поздравил меня с красивым голом, забитым с пенальти.
Шавкат, премного довольный, переминался с ноги на ногу. Тулкун кивнул Рахиму, показывая на высокое уже солнце. Долгий свисток был пронзительно резок.
— Ничья: пять — пять! — объявил Рахим. — Игроки жмут друг другу руки, обнимаются и целуются!
Я бежал в раздевалку, довольный. Легко-то как было! Легко, свободно и замечательно. Ради этого ощущения я и приходил сюда. Я приходил сюда, несмотря на то что играл хуже всех и если и забивал голы, так в свои ворота. Тридцать лет назад, в школе, мне даже за команду нашего класса не разрешали выступать.
Мужчины
— Пожалели мы вас, правда, Эркин? — сказал Петрович и стал массировать спину Жукову. — Вот кто рукой сыграл, вот кто дал мне право пробить пенальти и показать себя.
— Так ведь не было руки! — засмеялся Жуков.
— Жалуйся знаешь куда? В ООН!
— Еще пять минут, и мы бы выиграли, — сказал Тулкун на полной серьезности. — Как мы давили!
— Давили! Не смеши меня, — сказал Батыр.
— А Шавкат как отличился! Штанга! Вторая штанга! Ну, Шавкат!
— Мы Шавката в «красные» берем, — сказал Петрович. — Он созрел уже играть за «красных».
— А за «Пахтакор»?
— Там ему завидовать будут. А мы не завидуем, мы радуемся за него. И пас даем прямо в ноги.
Я вбирал в себя сухой саунный зной, и споры, и громкие выкрики недавних соперников, которые снова были друзьями, которые уже не могли друг без друга. «Пацаны! — думал я. — Какие они пацаны, и какой я пацан — с ними вместе!» А было этим пацанам и по пятьдесят, и за пятьдесят, как Петровичу, и около пятидесяти. И только самым молодым из нас, Ядгаровичу, и Вите-медвежатнику, и Тохтамураду, и Кариму-таксисту, было за тридцать. Когда-то они мечтали о футболе, о классных командах. Но жизнь рассудила иначе. А они не были в обиде на жизнь, на нее вообще нельзя обижаться. И только я один никогда не мечтал о большом футболе и не играл в футбол в детстве. Я и теперь попадал по мячу через раз. Но эти люди умели быть великодушными.
Час пробил. Мужчины чинно, один за другим выскользнули из сауны, поплескались под тугими струями душа, повязали галстуки, надели на белые сорочки чиновничьи пиджаки и вновь стали теми, кем давно уже были, — людьми с положением и весом. Они пошли-поехали в свои кабинеты, директорские, секретарские, министерские и неминистерские, но мало в чем им уступающие, в телефонный перезвон, в гущу жизни. Один Карим-таксист никуда не торопился. Он брал в понедельник выходной.
Возвращение в детство было кратким-кратким.
— До среды!
— До среды, пацаны!
И каждый знал, что, если он почему-то не явится сюда в среду, пульс жизни сразу перестанет быть полным.
Почему?