Периодическая система

Леви Примо

Табассо сказал мне:

– Поезжай туда-то и туда-то, спроси Бонино, начальника отдела. Он звезд с неба не хватает, но мужик хороший. Нашу продукцию знает, пока с ним никаких проблем не было, но мы не ездили к нему три месяца. Вот увидишь, все будет хорошо. Если он заговорит о ценах, отвечай уклончиво: дескать, это не твоя компетенция, но ты начальству доложишь.

Я назвал себя, мне дали заполнить формуляр и выдали карточку, которую следовало прицепить на грудь, чтобы сразу было видно, что я здесь не работаю и вместе с тем защищен от грубых действий охраны. Меня провели в приемную, но уже минут через пять появился Бонино и повел меня в свой кабинет. Это был хороший знак, потому что не всегда так бывает: некоторые, хотя время встречи обговаривается заранее, преднамеренно заставляют тебя ждать по тридцать и по сорок минут, чтобы принизить и продемонстрировать свое превосходство. Это напоминает поведение павианов в зоопарке с одной лишь разницей,

что обезьяны действуют более изобретательно и непристойно. Впрочем, это слишком общее сравнение; стратегию и тактику работников отдела обслуживания клиентов скорее можно сравнить с обольщением. Действительно, в обоих случаях речь идет об отношениях двоих. Представить себе в подобной ситуации трех участников невозможно. И в первом, и во втором случае вначале наблюдается нечто вроде ритуального танца или ритуальной прелюдии, причем покупатель обратит внимание на продавца только в том случае, если тот строго придерживается законов церемонии. Допустим, продавец неукоснительно выполняет все па ритуального танца, тогда и покупатель, не в силах устоять, тоже вступает в танец, после чего, если оба не успели разочаровать друг друга, они, не скрывая нетерпения, приступают к спариванию (к заключению сделки). Проявление жестокости одним из партнеров наблюдается редко, недаром в рассказах о таких случаях используются термины, заимствованные из области половых отношений.

Бонино был неухоженный, плохо выбритый толстячок с беззубой улыбкой и собачьими глазами. Я представился и, желая добиться его расположения, приступил к исполнению танца, но он вдруг сказал:

– А, так это вы написали книгу!

Признаюсь, я дал слабину: не скажу, что такое не предусмотренное ритуалом начало мне не понравилось, хотя оно и не сулило никакой выгоды предприятию, которое я представлял. С этого момента деловой разговор начал затухать, вернее, терять свое профессиональное, связанное с целью моего визита направление.

– Прекрасный роман, – продолжал Бонино, – я прочел его во время отпуска и жене дал прочесть, а детям нет, побоялся, что он сильно на них подействует.

Обычно подобные высказывания меня раздражают, но раз уж ты представляешь отдел обслуживания клиентов, будь любезен сдерживаться. Я вежливо поблагодарил своего собеседника и попытался вернуть разговор в нужное русло, то есть поговорить о красках, но Бонино сопротивлялся:

– Между прочим, я тоже рисковал разделить вашу судьбу, так что мы сегодня могли здесь и не встретиться. Нас уже загнали во двор казармы на Корсо Орбассано, и вдруг я заметил его, вы понимаете, о ком я, он входил в ворота. Тогда я незаметно перемахнул через стену, свалился по ту сторону, пролетев добрых пять метров, и убежал. Потом ушел с бадольянцами в Валь Суза.

Мне еще не приходилось слышать, чтобы бадольянцы называли сами себя бадольянцами. Я внутренне отгородился от него и даже сделал глубокий вдох, словно собирался надолго погрузиться под воду. Рассказ не обещает быть коротким, это ясно, так что придется запастись терпением. Я вспомнил, сколько длинных историй, подчас даже против воли, пришлось мне выслушать за свою жизнь, вспомнил библейский завет: «Любите и вы пришельца; ибо сами были пришельцами в земле Египетской» [50] – и поудобнее устроился на стуле.

50

Второзаконие, 10: 19.

Бонино не был хорошим рассказчиком: он отвлекался, повторялся, делал отступления и отступления от отступлений. И еще у него была странная манера заменять имена собственные личными местоимениями третьего лица, что делало его рассказ еще туманнее. Пока он говорил, я рассеянно осматривал помещение, которое должно было уже много лет служить ему кабинетом, настолько оно напоминало его самого своим запущенным, неприбранным видом: окна были грязные, стены закопченные, воздух пропитался застоявшимся запахом табака. В стены тут и там были вбиты ржавые гвозди; одни торчали просто так, на других держались пожелтевшие листки. На одном из них я со своего места смог прочесть: «Предмет: тряпье. Все чаще…» На соседних гвоздях были нанизаны использованные бритвенные лезвия, карточки футбольного тотализатора, бесплатные рецепты страховой кассы, видовые открытки.

– …и тогда он мне говорит, чтобы я шел сзади, нет, впереди; сзади пошел он сам, тыча мне пистолетом в спину. Потом подошел другой, они были вместе, но он стоял за углом и ждал. Вдвоем они отвели меня на виа Асти, ну, вы знаете, где это, и там был Алоизио Смит. Он то и дело вызывал меня и требовал: говори, говори, твои дружки давно признались, нечего строить из себя героя…

На письменном столе Бонино стояли уродливая Пизанская башня из какого-то легкого сплава, пепельница-раковина, забитая окурками и вишневыми косточками, а также алебастровый

стакан в виде Везувия для хранения карандашей и ручек. Стол же был просто крошечный, даже по самым щедрым оценкам длиной меньше метра. Каждый работник отдела обслуживания клиентов хорошо изучил грустную науку о письменных столах, если не на теоретическом, то на бессознательном уровне – убожество письменного стола красноречиво говорит об убожестве его обладателя: если новый сотрудник в течение восьми-десяти дней не подчинит себе письменный стол, его можно считать конченым человеком, дольше, чем пару недель, он не проживет, как рак без клешни. Впрочем, я встречал людей, которые к концу своей карьеры уже располагали столом с необъятной, семи- или восьмиметровой сверкающей столешницей, у которого было одно-единственное назначение – продемонстрировать могущество своего хозяина. Что лежало на столе – никакого значения не имело: одним казалось, будто горы папок и беспорядочно наставленные канцелярские принадлежности должны производить на посетителя внушительное впечатление, другие, более утонченные, считали, что их высокому положению соответствует аккуратный свободный стол; говорят, именно так выглядел письменный стол Муссолини в палаццо Венеция.

– …но ни один из них не заметил, что у меня за поясом тоже был пистолет. Когда они начали меня пытать, я выхватил его, поставил всех лицом к стене и убежал. А он…

Кто он? Совершенно неясно! Рассказ запутывался все больше, время шло, и, даже если правда, что клиент всегда прав, есть предел всему, и никого нельзя заставить продать свою душу за гроши или до гробовой доски хранить верность фирме, в которой работаешь. Это просто смешно.

– …я бежал и бежал, как можно дальше от того места, и через полчаса был уже в Риволи. Долго шел по улице и вдруг вижу: на поле, совсем близко, садится немецкий самолет. Такой, какие называют аистами; ему, чтобы сесть, пятидесяти метров хватает. Выходят из самолета двое и очень вежливо спрашивают: мол, простите за беспокойство, но не скажете ли, в какой стороне Швейцария? Я эти места как свои пять пальцев знаю; прямо, говорю, вон туда, до самого Милана, а потом налево. Danke, сказали они и опять залезли в свою машину, но потом один что-то поискал под сиденьем, вылез снова и направился ко мне, держа в руке вроде бы камень. Вы были так любезны, сказал он, возьмите, это уран, он очень дорого стоит. Война уже кончалась, они поняли, что проиграли. Атомную бомбу они сделать так и так не успевали, и уран им был уже не нужен. Они думали только об одном: как бы спасти свою шкуру и убежать в Швейцарию.

Есть и предел самоконтролю. Бонино заметил на моем лице тень сомнения и, прервав рассказ, спросил с обидой:

– Вы мне не верите?

– Почему же не верю? Верю, конечно, – не моргнув глазом, ответил я, – но это и в самом деле был уран?

– А что же еще? Тут и сомневаться нечего: камень был тяжеленный и от него шел жар. Да он до сих пор у меня дома лежит. Я держу его в кладовке на балконе, чтобы дети не трогали. Когда друзья заходят, я вынимаю его, показываю, и, что удивительно, он до сих пор горячий. – Он немного помолчал и потом продолжил: – Знаете что? Я завтра пришлю вам кусочек, чтобы вы сами убедились. И раз вы писатель, то, может, когда-нибудь опишете и мою историю.

Я поблагодарил его и вернулся к выполнению своих обязанностей: продемонстрировал образец нового продукта, принял от него заказ (более чем скромный), попрощался и отправился восвояси, а на следующее утро нашел на своем столе (длиной в 1,2 метра) сверток. Я развернул его не без любопытства и обнаружил достаточно увесистый кусок металла размером в полпачки сигарет. Горячим он не был, тем не менее выглядел необычно: серебристо-белый, с легким желтоватым налетом, не похожий ни на один из тех металлов, с которыми успеваешь сродниться благодаря долгому общению, и не только в качестве химика: я имею в виду медь, цинк, алюминий. Может, это и впрямь уран? В наших краях металлический уран никто никогда не видел, но по всем описаниям он серебристо-белый. Такой маленький кусочек вряд ли может постоянно быть горячим; но большая масса размером с дом способна сохранять в себе тепло за счет энергии распада.

Как только представился случай, я кинулся в лабораторию, что для химика из отдела обслуживания клиентов совсем не характерно: лаборатория – место для молодых и ходить туда солидным людям считается даже не совсем приличным. Но именно поэтому, возвращаясь туда после многих лет, вновь чувствуешь себя семнадцатилетним со свойственной молодости тягой к приключениям, открытиям и неожиданностям. Тебе, понятное дело, давно уже не семнадцать, и долгая работа парахимика умертвила тебя, атрофировала и парализовала твои навыки, выветрила из памяти расположение реагентов и аппаратуры, заставила забыть все, кроме основных формул; и именно поэтому, переступая порог лаборатории, погружаешься в атмосферу счастья, чувствуешь, как просыпается в тебе радость молодости с ее туманными, но всегда оптимистическими представлениями о будущем, с ее свободой.