Пернатый змей
Шрифт:
— Вам нужно на время забыться, — сказала она, мягко, сочувственно положив ладонь ему на руку. Какой смысл пытаться понять его или бороться с ним? Она женщина. Он мужчина, и… и… и потому не совсем от мира сего. Далек от жизни.
Он вдруг встрепенулся, словно ее прикосновение разбудило его, и посмотрел на нее пронзительно, гордо. Ее материнское прикосновение подействовало на него, как жало.
— Да! — сказал он. — Вы правы!
— Конечно, права! — ответила она. — Если желаете витать в своем кецакоатлевском мире, то иногда прячьте голову в песок, как страус, и забывайте
— Ого! — улыбнулся он. — Вы опять сердитесь!
— Не так все просто, — сказала она. — Во мне борются противоречивые чувства. А вы не хотите отпустить меня на время.
— Мы никак не можем помешать вам уехать, — сказал он.
— Да, но вы против… и не даете мне уехать со спокойной душой.
— Что вам за необходимость ехать?
— Я должна, — ответила она. — Должна вернуться к детям и к матери.
— Вы чувствуете в себе такую потребность? — спросил он.
— Да!
Но тут же, признаваясь, что это необходимо ей, она поняла, насколько двойственно ее ощущение. Как будто в ней существовало два «я»: одно, новое, которое принадлежало Сиприано и Рамону, чувственное, неистовое «я»; и другое, трезвое и зрелое, сложившееся, связанное с матерью, детьми, Англией, всем ее прошлым. Это давно сложившееся «я» было на удивление неуязвимым и неживым, на удивление трезвым и «свободным». В нем она чувствовала себя независимой и самостоятельной — личностью. Другое «я» было беззащитным и органически связано с Сиприано, даже с Рамоном и Тересой, и потому ни о какой «свободе» не было и речи.
Она сознавала свою двойственность и страдала от нее. Она не могла сделать окончательный выбор ни в пользу прежней жизни, ни новой. Обе вызывали чувство отторжения. Прежняя была тюрьмой и не привлекала ее. Но в новой она совершенно не принадлежала себе, и ее эгоистичная воля не могла не восставать.
— Именно так! — сказала она. — Я чувствую в себе эту потребность, а вы не хотите отпускать меня.
— Нет! Нет! — воскликнул Рамон. — Надеюсь, вы ошибаетесь.
— Не ошибаюсь! Вы давите на меня, парализуете мою волю, чтобы помешать мне уехать, — сказала она.
— Это плохо, — сказал он. — Придется оставить вас в покое на какое-то время, если у вас возникло такое ощущение.
— Почему? Почему вы не можете относиться ко мне как к другу? Почему не можете понять меня? Почему не хотите, чтобы я уезжала, раз мне это надо?
Он посмотрел на нее бесстрастно.
— Я не могу этого сделать, — сказал он. — Не верю в вашу поездку. Это бегство: есть в этом некое отступничество. Однако все мы натуры сложные. И если вы чувствуете, что должны уехать на время, поезжайте! Это не слишком важно. Вы сделали выбор. Я не боюсь за вас.
Слышать это было для нее большим облегчением: потому что она-то боялась за себя. Она никогда не чувствовала себя уверенной, никогда не была целиком с Сиприано и Рамоном. Тем не менее, сказала с легкой насмешкой:
— Почему вы должны бояться за меня?
— А вы сами разве не боитесь за себя? —
— Никогда! — ответила она. — Я совершенно уверена в себе.
Они сидели в саду виллы Арагон под пуансеттией, чьи огромные алые лепестки-листья были как мягкие птичьи перья. Утро становилось жарким. Безветренное озеро было спокойно. Все было недвижно, кроме длинного пурпура пуансеттии.
Рождество близко! Об этом Кэт напомнила пуансеттия.
Рождество! Остролист! Англия! Подарки! Праздничный стол! Если бы она поторопилась, то успела бы в Англию к Рождеству. Было что-то такое спокойное, знакомое, естественное в мыслях о Рождестве дома, в Англии, с матерью. Сколько интересного она могла бы рассказать людям дома! И сколько интересного услышать сама! Издалека это казалось очень заманчивым. Но было тревожно, каким на деле окажется ее возвращение.
— Хорошего понемногу, — сказала она Рамону.
— Что вы имеете в виду?
— О, Кецалькоатля и все прочее! — ответила она. — Не следует слишком увлекаться.
— Возможно, — сказал он, вставая, и тихо пошел прочь, так тихо, что, когда она спохватилась, он уже скрылся. И, поняв, что он покинул ее таким вот образом, она вспыхнула от гнева. Но осталась сидеть под пуансеттией на горячем, спокойном ноябрьском солнце, зло глядя на изгородь из кустов жасмина с белыми, кое-где увядшими цветами и розоватыми бутонами среди темной листвы. Где она слышала эти слова о жасмине? «И цветы жасмина между нами!»
О, как она устала от всего этого!
По садовому склону к ней спустилась Тереса.
— Вы все сидите здесь? — воскликнула она.
— А где мне еще быть? — сердито спросила Кэт.
— Не знаю. Рамон уехал в Сайюлу повидаться с мэром. Не дождался нас, чтобы плыть вместе.
— Видно, очень спешил, — сказала Кэт.
— Какие чудесные эти «Ночные красавицы»! — сказала Тереса, глядя на сверкающие кисти красных пуансеттий.
— У вас это, наверно, рождественские цветы? — спросила Кэт.
— Да, цветы «Ночной красавицы»…
— Ужасно, Рождество с гибискусами и пуансеттиями! Глядя на них, мне так хочется увидеть веточку омелы{43} среди апельсинов во фруктовой лавке в Хэмпстеде.
— Почему? — засмеялась Тереса.
— Ох! — раздраженно вздохнула Кэт. — Хочется вернуться к простой жизни. Увидеть автобусы, едущие по грязной Пикадили в канун Рождества, и толпы народа на мокрых тротуарах у сверкающих магазинов.
— Это жизнь — для вас? — спросила Тереса.
— Да! Без всех этих абстракций и воли. По мне, жизнь достаточно хороша, когда мне дают жить и быть самой собой.
— Сиприано должен сейчас вернуться домой, — сказала Тереса.
Но Кэт при упоминании о Сиприано неожиданно вскочила. Она не позволит втянуть себя во все это! Она вырвется на свободу и тогда покажет им!
Она отправилась с Тересой в городок. Воздух казался таинственно живым, полным нового Дуновения. Но Кэт чувствовала себя неуютно. Женщины сидели под деревом на берегу в Сайюле, перебрасываясь редкими фразами и глядя на голубино-бледный простор озера.