Перо ковыля
Шрифт:
Тренировка и чистка так занимали орленка, что он не обращал внимания на свежую добычу, которой мог уже полностью распорядиться сам. Утомившись, он тоже ложился на гнездо и дремал. Но вскоре поднимался и как-то нехотя принимался ощипывать грача. Ветер сдувал сверху черные грачиные перья, разнося их по вырубке. Орленок никогда не торопился. Казалось, что ему нравятся собственные старательность и аккуратность. А возможно, что не спешил он, зная, что от его трудов ему все равно достанется то, что не съест сестра.
Когда его работа подходила к концу, она лениво, медленно вставала на ноги. Ее вроде и не интересовало занятие брата. Перо на ее зобу еще немного оттопыривалось, и есть ей явно не хотелось. Мельком взглянув на почти ощипанную птицу, она отводила взгляд в сторону, глядя куда-то поверх деревьев,
Когда молодой орел обзаводится собственной семьей, он охотится и кормит самку на гнезде: так заведено в его роду. Видимо, это чувство обязанности и требовательность орлицы как-то проявляются уже в детском возрасте: самка имеет право на первый кусок. Такая внутригнездовая иерархия наблюдается и у некоторых других хищников, когда в выводке растут два птенца разного пола. У ястребов-тетеревятников птенец-самец, появившийся на свет раньше самки, быстро сменяет свой деспотизм на полную покорность. А она не мстит ему за прошлые укусы, а просто забирает добычу, делясь с ним лишь насытившись.
Через год в том же бору было найдено гнездо еще одной пары могильников, которые были помоложе орлов первой пары. Зимой в Хоперском заповеднике вместе с залетными беркутами и орланами-белохвостами впервые увидели могильника. Так что есть теперь некоторая уверенность в том, что будем мы любоваться полетом этих белоплечих орлов над просторами Подворонежья, где когда-то жили их предки.
Вечерняя песня сорокопута
Стояла в стороне от больших лесов рощица — маленький островок в степи. Можно было обойти ту рощицу, но почему-то проложили дорогу через нее. Тянулись по ней обозы на нижний Дон. Пришло время — столбы поставили вдоль дороги, и еще поубавилась роща. Потом полотно поднимали, асфальт клали. Узковата стала дорога — вторую вырубили полосу. И осталось от когда-то густого перелеска сотни полторы стволов по обе стороны широкою, в две полосы шоссе. Но не пропала у того местечка спокойная приветливость степной рощи. Нравится оно людям. Не облетают его птицы.
Днем свежий ветер продувает лесок насквозь и выносит на соседнее поле гул моторов и шелест шин по асфальту. Огрубевшие листья нескольких осин тоже шелестят от малейшего дуновения ветра. Зяблику или соловью это, конечно, не помеха: они сами заглушают грохот грузовых составов по рельсам и рев самолетных моторов. Но пение птиц со слабыми голосами слышно здесь только по утрам да под вечер, когда реже катят автомобили и еще не проснулся или, наоборот, успокоился ветер. Перед закатом обращает на себя внимание негромкое поскрипывание, которое сменяется особого рода треньканьем, как будто дергает кто-то раз за разом одним пальцем плохо натянутую скрипичную струну. Этот звук не изменяется ни по высоте, ни по частоте повторения, но, видимо, надоедает и самому исполнителю, и с ветвей крайнего дерева слышится негромкое щебетание, в котором неясно угадываются голоса разных птиц.
Усевшись на кончик сухой ветки, поет чернолобый сорокопут. Он не смущается от того, что за ним наблюдают. Он весь на виду. Сидит грудью к заходящему солнцу, и последние лучи немного розовят и золотят ее чистое перо. Взгляд скрыт широкой черной маской. Спина и голова сверху такого цвета, который почти сливается с начинающей сереть степной дымкой по краям небосвода, и поэтому голова выше маски кажется плоско срезанной. Черные крылья с аккуратной, короткой белой полосочкой плотно сложены. Красив и строг простой наряд птицы. Чуть приоткрывая клюв, сорокопут скрипит, щебечет негромко и довольно неразборчиво. Поет и сам себе хвостом отбивает такт: вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз. Раз восемьдесят в минуту, почти темп походного марша. По этим взмахам издали, не слыша голоса, можно определить, что птица поет. Внезапно
Кончается май. Все перелетные птицы уже строят гнезда, насиживают яйца, кормят птенцов. Сорокопут прилетел последним, и у него еще ничего нет, кроме места. А летел он в русское подстепье с самого юга африканского континента только для того, чтобы вывести один-единственный выводок и, не мешкая, в обратный стодневный путь. Прилетит ли кто ему в пару, чтобы рощица стала и гнездовым участком?
Утром следующего дня с сорокопутом стало происходить что-то не совсем понятное. Ночь была свежей, заря — росистой и почти холодной, и сорокопут долго сидел на проводе, как и под вечер, грудью к солнцу. Цвет пера на ней был розоватым, и вчерашний закат, когда она казалась подкрашенной его лучами, был не при чем. Трава быстро подсохла, сорокопут поохотился, высматривая добычу сверху и падая на нее по-сорочьи, короткой пикой. Подремал и исчез. Покинуть рощицу он не мог, ведь он уже пел в ней, занял ее, считал своей, да и время для ожидания самки еще не прошло.
И он объявился немного погодя, слетев на обочину откуда-то сверху. Скусил молоденький побег вьюнка и круто взлетел с ним к верхней развилке кривоватого дуба, в которой уже лежало несколько травинок, что-то вроде основания гнезда. Уложив туда же свежий стебелек, сорокопут опустился снова и на этот раз унес перистый лист тысячелистника, потом подобрал клочок ваты, дважды срывал низенькую австрийскую полынь, которую в наших местах называют полынком (она растет на любой земле и на любой опушке в изобилии). Время от времени он прерывал работу и прогонял кого-нибудь из соседей: то трясогузку, то зяблика или мухоловку, но не нападал на них, как на добычу, подобно своему собрату, серому сорокопуту. Он, кажется, чист перед мелкими певчими птицами: птенцов не ловит и самих не трогает. Хотя однажды я видел, как старый, по-снегириному красногрудый зяблик с нескрываемой яростью бросался на самку чернолобого сорокопута. Он не давал ей взлететь, пикируя сверху, заставлял садиться вновь. Нападал не потому, что спутал ее с сорокой и хотел отыграться на ней за чужую вину, а потому, что были те счеты личными. Старается прогнать насекомоядных соседей сорокопут только потому, чтобы избавиться от их возможной конкуренции при ловле мелкой добычи. Может быть, с этой же целью включает он в свое пение их голоса: чтобы им понятнее было.
Сорокопут продолжал строительство, пожалуй, не столько со старанием, сколько с нескрываемым удовольствием. Наверное, на этом этапе оно и не требовало особого умения, потому что птица укладывала материал кое-как, и несколько травинок упало на землю, но сама постройка мало-помалу становилась заметнее. Похоже было, что он начал сооружать гнездо, чтобы время не терять в ожидании самки. У некоторых птиц так бывает — не дождавшись самки, самец строит гнездо, поет около него, хотя все равно может оставаться холостяком на весь сезон. Так поступает, например, крапивник или наш сосед — домовый воробей. Ранней весной воробей, который ни осенью, ни зимой не мог найти себе пару, строит в одиночку гнездо и постоянно выкрикивает около него свою простенькую песню-призыв. Может быть, так повел себя и чернолобый: построю, мол, работа небольшая, и если прилетит запоздалая, все для нее будет готово.
И вдруг — заминка. Очередной прилет сорокопута затянулся. Но минут через пять работа продолжалась в прежнем темпе. Однако после второго такого исчезновения я стал следить за птицей неотступно, не опасаясь помешать ей ни в охоте, ни в сооружении гнезда. Сорокопут, уложив очередную былинку, стал внимательно приглядываться к чему-то на окружающих деревьях. Метнулся к одному из них, трепеща крыльями, завис у кончика веточки и аккуратно взял с нее майского жука. Потом опустился на прямой сучок и, держа добычу на манер пустельги или кобчика — в одной лапе, оторвал у нее жесткие надкрылья, лапки, голову, взял в клюв и перелетел на соседнее дерево.