Perpetuum mobile
Шрифт:
– Какая лампочка?
– Она сказала, что если около ее двери на окне горит лампочка, то это значит, что она не спит.
– Она тебе это сказала? Тебе?
– Да, мне.
– В таком случае я тебя не понимаю! Ведь ежели она это тебе сказала, то значит ты счастливейший из смертных! Молодец, доктор! Молодчина! Хвалю, друг! Хоть и завидую, но хвалю! Не так, брат, за тебя рад, как за правоведа, за этого рыжего каналью! Рад, что ты ему рога наставишь! Ну, одевайся! Марш!
Гришуткин, когда бывал пьян, всем говорил "ты".
– Выдумываете вы,
– застенчиво отвечал доктор.
– Ну, ну... не разговаривай, доктор! Одевайся и валяй... Как, бишь, это поется в "Жизни за царя"? И на пути любви денек срываем мы как бы цветок... Одевайся, душа моя. Да ну же! Тимоша! Доктор! Да ну же, скотина!
– Извините, я вас не понимаю.
– Да что же тут не понимать! Астрономия тут, что ли? Одевайся и иди к лампочке, вот и всё понятие.
– Странно, что вы такого нелестного мнения об этой особе и обо мне.
– Да брось ты философствовать!
– рассердился Гришуткин.
– Неужели ты можешь еще колебаться? Ведь это цинизм!
Он долго убеждал доктора, сердился, умолял, даже становился на колени и кончил тем, что громко выбранился, плюнул и повалился в постель. Но через четверть часа вдруг вскочил и разбудил доктора.
– Послушайте! Вы решительно отказываетесь идти к ней?
– спросил он строго.
– Ах... зачем я пойду? Какой вы беспокойный человек, Агей Алексеич! С вами ездить на вскрытие - это ужасно!
– Ну так, чёрт вас возьми, я пойду к ней! Я... я не хуже какого-нибудь правоведа или бабы доктора. Пойду!
Он быстро оделся и пошел к двери.
Доктор вопросительно поглядел на него, как бы не понимая, потом вскочил.
– Вы, полагаю, это шутите?
– спросил он, загораживая Гришуткину дорогу.
– Некогда мне с тобой разговаривать... Пусти!
– Нет, я не пущу вас, Агей Алексеич. Ложитесь спать... Вы пьяны!
– По какому это праву ты, эскулап, меня не пустишь?
– По праву человека, который обязан защитить благородную женщину. Агей Алексеич, опомнитесь, что вы хотите делать! Вы старик! Вам шестьдесят семь лет!
– Я старик?
– обиделся Гришуткин.
– Какой это негодяй сказал тебе, что я старик?
– Вы, Агей Алексеич, выпивши и возбуждены. Нехорошо! Не забывайте, что вы человек, а не животное! Животному прилично подчиняться инстинкту, а вы царь природы, Агей Алексеич!
Царь природы побагровел и сунул руки в карманы.
– Последний раз спрашиваю: пустишь ты меня или нет?
– крикнул он вдруг пронзительным голосом, точно кричал в поле на ямщика.
– Каналья!
Но тотчас же он сам испугался своего голоса и отошел от двери к окну. Он хотя был и пьян, но ему стало стыдно этого своего пронзительного крика, который, вероятно, разбудил всех в доме. После некоторого молчания к нему подошел доктор и тронул его за плечо. Глаза доктора были влажны, щеки пылали...
– Агей Алексеич!
– сказал он дрожащим голосом.
– После резких слов, после того, как вы, забыв всякое приличие, обозвали меня канальей, согласитесь, нам уже
– И отлично! Не надо мне таких товарищей.
– Я уезжаю сию минуту, больше оставаться я с вами не могу, и... надеюсь, мы больше не встретимся.
– Вы уедете на чем-c?
– На своих лошадях.
– А я на чем же уеду? Вы что же это! До конца хотите подличать? Вы меня привезли на ваших лошадях, на ваших же обязаны и увезти.
– Я вас довезу, если угодно. Только сейчас... Я сейчас еду. Я так взволнован, что больше не могу здесь оставаться.
Затем Гришуткин и Свистицкий молча оделись и вышли на двор. Разбудили Мишку, потом сели в тарантас и поехали...
– Циник...
– бормотал всю дорогу следователь.
– Если не умеешь обращаться с порядочными женщинами, то сиди дома, не бывай в домах, где женщины...
Себя ли это бранил он или доктора, трудно было понять. Когда тарантас остановился около его квартиры, он спрыгнул и, скрываясь за воротами, проговорил:
– Не желаю быть знакомым!
Прошло три дня. Доктор, окончив свою визитацию, лежал у себя на диване и, от нечего делать, читал в "Календаре для врачей" фамилии петербургских и московских докторов, стараясь отыскать самую звучную и красивую. На душе у него было тихо, хорошо, плавно, как на небе, в синеве которого неподвижно стоит жаворонок, и это благодаря тому, что в прошлую ночь он видел во сне пожар, что означало счастье. Вдруг послышался шум подъехавших саней (выпал снежок), и на пороге показался следователь Гришуткин. Это был неожиданный гость. Доктор поднялся и поглядел на него сконфуженно и со страхом. Гришуткин кашлянул, потупил глаза и медленно направился к дивану.
– Я приехал извиниться, Тимофей Васильич, -начал он.
– Я был по отношению к вам немножко нелюбезен и даже, кажется, сказал вам какую-то неприятность. Вы, конечно, поймете мое тогдашнее возбужденное состояние, вследствие наливки, выпитой у той старой канальи, и извините...
Доктор привскочил и, со слезами на глазах, пожал протянутую руку.
– Ах... помилуйте! Марья, чаю!
– Нет, не надо чаю... Некогда. Вместо чаю, если можно, прикажите квасу подать. Выпьем квасу и поедем труп вскрывать.
– Какой труп?
– Да всё тот же унтер-офицерский, который тогда ездили вскрывать, да не доехали.
Гришуткин и Свистицкий выпили квасу и поехали на вскрытие.
– Конечно, я извиняюсь, - говорил дорогой следователь, - я тогда погорячился, но всё же, знаете ли, обидно, что вы не наставили рогов этому прокурору... ккканалье.
Проезжая через Алимоново, они увидели около трактира ежовскую тройку...
– Ежов тут!
– сказал Гришуткин.
– Его лошади. Зайдемте, повидаемся... Выпьем зельтерской воды и кстати на сиделочку поглядим. Тут знаменитая сиделка! Баба ой-ой! Чудо природы!