Персидские юмористические и сатирические рассказы
Шрифт:
Феридун Тонкабони разоблачает скрытые недуги обуржуазившегося общества. Он замечает следы этих недугов в бюрократах, предпринимателях, технократах и чиновниках — буржуазии в первом поколении, еще помнящей свою нищую юность и свои мечты.
Славную когорту юмористов и сатириков пополняют и замечательный новеллист и драматург Голамхосейн Саэди (1934—1985), и Аббас Пахлаван (1935), умело соединившие в своих творческих палитрах комическое и трагическое.
Многие иранские писатели часто прибегают к юмору, насмешке, сатирическим иносказаниям, пользуясь всем многообразием жанровых форм и изобразительных средств. Этому способствует и многовековая персидская литературная традиция.
Представив в настоящем сборнике
Джехангир Дорри
Мохаммад АЛИ ДЖАМАЛЬ-ЗАДЕ
Альтруист
Помню, как в начале первой мировой войны 1914 года мы, группа иранской молодёжи, собравшись вместе, обдумывали планы освобождения своей родины.
У нас нет оружия и армии, способной нанести поражение врагу,— сказал один из друзей. — На помощь аллаха нам также трудно рассчитывать. Единственное, что нам остаётся,— это так рассмешить врагов, чтобы они лопнули со смеху.
Наш друг не знал, что смешить — не такое уж лёгкое дело. Да и как может смешить человек, если на самом деле ему хочется плакать? За всю свою жизнь я не могу вспомнить ни одной забавной истории, и, быть может, самое смешное в моей жизни— это факт моего рождения, смысл которого до сих пор мне не понятен. Видимо, сама природа решила подшутить надо мной и моими близкими.
Но недавно от одного из своих друзей я услышал не лишённую остроумия историю, которую считаю возможным пересказать.
— Как тебе известно,— начал свой рассказ мой приятель,— когда я был ребёнком, мой отец отвёз меня в Берлин и оставил в одной семье, где я живу и поныне. Глава семьи — университетский профессор такой-то.
— Кто же не знает профессора,— перебил я. — Ни один боксёр, футболист или киноактёр в мире не может конкурировать с его популярностью. Он преподаёт двенадцать предметов на четырёх крупнейших факультетах. Он может заменить пятнадцать академиков и восемь институтов. Им опубликовано свыше восьмидесяти девяти книг, а неопубликованных работ ещё в два или три раза больше. Учёные со всех концов света съезжаются в Берлин на его лекции. Он знает двенадцать живых языков и в два раза больше — мёртвых. Его открытия в области экономики и общественных наук произвели переворот в науке. Я не раз имел счастье присутствовать на его лекциях и, хотя не совсем понимал его умные речи, по крайней мере слышал его голос. В общем, это настоящий кладезь премудрости…
— Это, конечно, бескрайний океан знаний,— продолжал мой товарищ,— но что поистине достойно удивления, так это его доброта и человеколюбие, кои не имеют предела. Он начисто лишён каких-либо расовых, религиозных или национальных предрассудков и не обращает никакого внимания на цвет кожи, размеры черепа и тому подобное. Его можно сравнить с благодатным источником, дающим живительную влагу всем и вся, и с солнцем, светящим для всех без разбора.
— О да, мой друг,— воскликнул я,— как тут не вспомнить слова Саади: «Никто и ничто не в силах воздать ему хвалу!» Нам с тобой не дано понять всех его достоинств и знаний: «О муха, тебе ли в полете с Симургом [1] сравниться». Поэтому, ближе к делу, поведай мне историю, которую собирался рассказать.
1
Симург(Симорг) —
Закурив папиросу, он продолжил свой рассказ:
— Несколько лет тому назад профессора вдруг осенила идея отправиться в путешествие по малоизведанным районам земли, чтобы изучить растительный и животный мир этих мест, познакомиться с нравами и бытом их жителей. Самые разнообразные научные учреждения с готовностью откликнулись на это предложение и подготовили все необходимое для путешествия.
Поскольку профессор был одинок, а за годы нашей совместной жизни он очень привязался ко мне, то, испросив разрешение у моего отца, взял меня с собой в качестве помощника.
После трёх с половиной месяцев морского путешествия мы достигли Океании. Здесь море напоминает Млечный Путь, только вместо звёзд сотни и тысячи островов самых разнообразных форм. Они, подобно причудливым рыбьим головам, торчат из-под воды, как бы наблюдая за движением кораблей и человеческой жизнью на земле.
Но однажды в полночь нас настигла сильнейшая буря, наш корабль разнесло в щепки, и все мы оказались в бушующем море. В этом страшном аду, в полном мраке среди воя ветра и рёва волн, аллах услышал мои молитвы, мне удалось ухватиться за какое-то бревно, и я крепко вцепился в него. После многих часов борьбы с разбушевавшейся стихией, когда шторм наконец утих, стало светлей, и тут я увидел почти рядом с собой профессора и ещё одного пассажира с погибшего корабля — китайского путешественника, которые спаслись так же, как и я, ухватившись за бревно, оказавшееся мачтой. Профессор, облачённый в цветистую пижаму, с фотоаппаратом через плечо, одной рукой держался за спасительную мачту, другой же прижимал к груди три тома своих рукописей. Завидя меня, он очень обрадовался и отрывисто произнёс:
— Какое ужасное несчастье!
Затем, оглядевшись по сторонам и увидев разделившего нашу судьбу китайца, заговорил с ним по-китайски, дабы, не теряя времени, собрать кое-какие сведения. Видимо, он говорил настолько вычурно, что китаец вынужден был отвечать ему по-английски.
— Уважаемый господин,— спросил его профессор,— не знаете ли вы, есть здесь поблизости какая-либо земля?
Китаец, считающий, видимо, что буря и кораблекрушение входят в обязательную программу морского путешествия, без малейших признаков страха, спокойно ответил:
— Да, здесь поблизости, на расстоянии двухсот — трёхсот метров, расположена обширная цветущая земля.
— Ради бога, скажите, где же эта земля? — радостно вскрикнул профессор.
Китаец спокойно, с обычной важностью и достоинством, показывая тонким желтоватым пальцем на дно моря, произнёс:
— Здесь, под водой!
Профессор не любил шуток. Он ещё шире раскрыл рот и крепче ухватился за бревно. Двое суток мы провели в таком положении. Китайцу, видимо, на полпути надоело это путешествие, так как, даже не простившись с нами, он отпустил бревно и исчез под водой. Больше мы его и не видели. Да простит его Аллах! Что касается нас, то на третий день, когда мы были уже почти без чувств, волны выбросили нас на тёмный песок какого-то маленького острова.
Профессор все ещё продолжал судорожно цепляться за бревно и был похож на выброшенную на берег рыбу. Казалось, он уже отошёл в иной мир.
Вскоре вокруг нас собрались какие-то голые и полуголые люди. Мы были страшно удивлены: почти у всех была белая кожа и говорили они на ломаном английском языке. Не обращая никакого внимания на протесты профессора, пришельцы потянули нас, как мешки с мукой, в какую-то хижину. Там они начали лить нам в горло горячее молоко и отвратительную вонючую жидкость, пока мы не пришли в чувство. В этой хижине мы находились несколько дней — ели, пили и спали и, наконец, снова обрели человеческий облик.