Персиковое дерево
Шрифт:
А женатый человек — это уже не стражник. Не охранник. Он в первую очередь о жене начинает заботиться, о доме, о семье, о детишках. Такой еще трижды подумает, а стоит ли рисковать лишний раз за хозяйское добро? И еще, кстати, неизвестно, что в результате надумает!
Нет, что ни говори, а нужны отряду новые бойцы, молодые да ловкие. И о женитьбе по молодости лет не помышляющие. Хорошо бы, конечно, чтобы были они при этом еще и преданными, но преданность не рождается на пустом месте, ее воспитывать надо, кропотливо и долго. Значит, для начала вполне можно ограничиться силой и молодостью. А там — видно будет.
Вчера, казалось, он договорился с одним таким.
Мощи в нем было на троих, да и ловкостью от отличался изрядной — непроверенный
Немного смущало, правда, то обстоятельство, то был он варваром. А варвары из далеких диких гор, мощные и смертоносные, как горный обвал, как правило, оказываются точно так же и неуправляемы. Но Нрагон отбросил сомнения, справедливо рассудив, что хорошие деньги делают управляемыми всех. Он сказал чужаку «хорошо». А чужак сказал: «Приду». Насколько Нрагон знал кодекс чести этих варваров-киммерийцев, подобное простое слово с их стороны было порою куда весомее иной самой пылкой клятвы представителя любого другого народа. Пусть даже и клятвы, заверенной кровью.
И теперь вот уже третий час он маялся на солнцепеке в ожидании этого проклятущего варвара, понимая уже, что ждет он его напрасно. Варвар, похоже, нарушил сделку.
Редко, но случается.
Кто их, варваров этих, поймет?
Короче, причины досадовать у старшего стражника были вполне серьезные.
А тут еще этот вот…
На первый взгляд назойливый оборванец показался ему не слишком удачливым нищим или даже мелким базарным воришкой — больно уж шустрые ручки были у этого горе-попрошайки, слишком цепок был взгляд из-под грязных спутанных волос. Поначалу Нрагону показалось, что не достоин этот оборвыш ничего, кроме мелкой монетки и брезгливой осторожности.
И только повнимательнее приглядевшись, Нрагон осознал свою ошибку.
Слишком гордая осанка была у этого оборванца, не бывает у простых уличных попрошаек такой осанки, выросшие на улице с раннего детства привыкают сутулиться и втягивать голову в плечи, стараясь сделаться как можно мельче и незаметнее. Да и лохмотья его, при более внимательном разглядывании, оказывались хоть и измазанными в грязи и изорванными до почти полной неузнаваемости, но отнюдь не дешевыми тряпками. Когда-то, похоже, были эти лохмотья очень даже приличной одежонкой — на штанах до сих пор местами сохранилось золотое шитье. И были, если судить по укороченным полам драного плащика, совсем еще недавно — такие стали популярны среди молодых представителей местной знати совсем недавно, не больше зимы назад.
Да и просил этот оборвыш не хлеба и даже не денег — он просил о немыслимом.
Он просил о зачислении в отряд.
Ни больше, ни меньше…
Времени изучить оборванца как следует и переменить свое первоначальное мнение у Нрагона было достаточно — высказав свою просьбу один раз, в самом начале, и получив сдобренный изрядной долей сарказма отказ, попрошайка не стал настаивать. Просто кивнул, словно ничего иного и не ожидал, и молча сел прямо на грязную землю городской улочки, утоптанную множеством ног до каменной твердости, всем своим видом демонстрируя готовность ждать пересмотру принятого Нрагоном решения. Нрагону очень хорошо было его видно из жалкой тени полотняного навеса, натянутого предприимчивым хозяином таверны над входом — для удобства посетителей, желающих выпить вина не в душном сумраке полуподвального помещения, а на относительно свежем воздухе.
Так он и сидел — вот уже три поворота клепсидры.
Неподвижно, на самом солнцепеке, ни разу не подняв руки даже для того, чтобы вытереть пот со лба или отмахнуться от вездесущих надоедливых мух.
Поначалу Нрагона забавляла эта его молчаливая неподвижная настойчивость. Но вода, лишь слегка разбавленная вином, кончилась уже давно, причем был
А оборванец по-прежнему сидел, сложив на грязных коленях не менее грязные руки. Руки эти выглядели так, словно он совсем недавно зачем-то рыл ими землю — побитые, исцарапанные, со свежими ссадинами и черной грязью под обломанными ногтями. Но — тонкие длинные пальцы, но — аристократически узкие кисти, ошибочно принятые Нрагоном при первом взгляде за профессиональную наработку опытного карманника. Не прост бродяжка. Ох, как не прост. Да и тряпка, что намотана у него в виде широкого пояса, тоже не очень проста…
Нрагон пригляделся внимательнее и мысленно ахнул.
Если его немало повидавшие глаза не обманывали и тягучий матовый блеск не был игрой перегретого полуденным солнцем воображения, то тряпка эта была самым настоящим шелком!
Это было уже слишком. Нрагон не выдержал.
Встал из-за столика и даже вышел на солнцепек, подойдя к оборванцу почти вплотную. С расстояния в два шага ошибиться было уже невозможно — на поясе у уличного бродяги было намотано целое состояние…
Парнишка наблюдал за ним из-под спутанной челки. Его взгляд был спокойным и уверенным. Даже, кажется, чуть-чуть ироничным, что уж вовсе ни в какие ворота не лезло. Этот взгляд все и решил — отойти обратно к столику или даже просто уйти, зная, что в спину тебе смотрят таким вот понимающим и чуть ироничным взглядом, оказалось делом невозможным. Оставалось лишь заговорить, словно именно для разговора с этим странным нищим встал он из-за своего столика и вышел на солнцепек.
Нрагон откашлялся и спросил, словно продолжая не законченный три часа назад разговор:
— Ну так и зачем же мне может понадобиться такой никчемный работничек, как ты? У меня не приют для скорбных разумом и увечных телом.
Бродяга ответил сразу — словно и не было большого перерыва в их беседе:
— Даже самым сильным стражникам может понадобиться служка для мелких дел.
Взгляд его по-прежнему оставался спокоен.
Нрагон задумался.
А что? Пожалуй, это был вполне приемлемый вариант. Сейчас зачислять его в отряд на правах полноценного бойца не только бессмысленно, но и просто опасно — и сам погибнет в первой же стычке, и товарищей подведет. Но годика через два или три, побегав с ребятами, да поднарастив на свои тонкие благородные кости немного простого и конкретного мяса и заматерев, он может оказаться очень даже и ничего. Бойцовская жилка в нем есть, это по взгляду видно, а то, каким путем оказался он на улице — в конце концов, это его личное дело. Пусть для начала поживет при кухне, пообвыкнется, а там посмотрим. К тому же и стряпуха жаловалась, что мальчишки-рабы мрут как мухи, рук вечно не хватает.
Оно, конечно, слишком взрослый он для такой работы… да и зазорно человеку свободному… но, с другой стороны — тем старательнее будет рваться в настоящие бойцы…
Нрагон принял решение.
— Ладно. Уболтал, языкастый! Я, пожалуй, действительно возьму тебя — конечно, не сразу в отряд. Это еще заслужить надо. Поживешь пока при кухне. Если хорошо себя проявишь — то задержишься там недолго…
— Эй, ты! Что, не видишь, что бадья уже полная?!
Рука у стряпухи была тяжелая. И то правда — поворочай-ка всю жизнь над очагом огромные целиком жарящиеся туши, попереворачивай сбоку на бок ежедневно все то, что купец со его товарищи употребить изволят на многочисленных трапезах, — и накачаешь руки такие, что любому кузнецу впору обзавидоваться.
Это была мысль — так, посторонняя. Непосредственно Конана то, что и как проходило через руки старшей поварихи, касалось мало. Куда больше его касалось то, что до этих рук не доходило, будучи еще на подходе отрезано, отсеяно, удалено и вычищено многочисленным более мелкими личностями — как по возрасту, так и по значимости.