Персиваль Кин

Марриет Фредерик

Я чувствовал, что поступил опрометчиво; ни тимерман, ни Боб Кросс не стали бы так рисковать, зная лучше меня шкуну, и с этих пор я решился не пренебрегать их советами. Однако, несмотря на то, что мы убавили паруса, шкуна, пользуясь крепким ветром, быстро совершила свой переход.

Еще новая причина заставляла меня спешить: я хотел узнать, оставили ли остров Вандервельт и Минна.

По приходе в Курасаун я прежде всего явился к морскому начальнику и потом передал депеши губернатору. Они поздравили меня с таким скорым приходом. Получив от губернатора приглашение к обеду, я пошел отыскивать старика Вандервельта. Дом его занят был шотландским купцом, который принял меня

очень вежливо. Он был старый друг Вандервельта и, недавно получив от него письма, мог вполне удовлетворить моему любопытству. Старик писал ему обо мне и просил оказывать мне всевозможное внимание, если я буду на острове.

— Итак, дорогой гость мой, — сказал мистер Фрезер, — я надеюсь, что вы поможете мне исполнить поручение моего друга и будете считать этот дом своим во время вашего здесь пребывания.

Я поблагодарил мистера Фрезера и принял его предложение. За обедом капитан С. сказал мне, что имеет приказания послать меня в крейсерство, и спросил, скоро ли я могу быть готовым; я отвечал, что мне нужно день или два, чтобы вытянуть такелаж, который ослаб во время перехода.

— Не удивительно, — отвечал он. — По вашему журналу видно, что вы не шли, а летели. Вы можете идти, как только будете готовы. Шлюп «Наяда» и бриг «Эоль» уже ушли в погоню за тремя судами, которые наделали нам много хлопот. Одно из них французский четырнадцатипушечный бриг, отличный ходок и полный команды. С ним вместе ходит его спутница, большая шкуна, также сильно вооруженная. Другое судно бригантина, построенная в Балтиморе; она ходит одна и под французским флагом. Я не знаю, наверно, сколько у нее пушек, но думаю, что она, как и бриг, слишком сильна для вас; если вам не удастся сойтись с одною шкуною, то вы не в состоянии будете принести много пользы.

— Я постараюсь сделать все, что будет от меня зависеть, — отвечал я. — У меня прекрасная команда и, как я слышал, отличные офицеры.

— Прекрасно. Во всяком случае, если вы не в состоянии будете сражаться, то у вас всегда есть надежда уйти.

После обеда я тотчас отправился к мистеру Фрезеру. За сигарою он рассказал мне, что Вандервельт уже девять месяцев как выехал из Курасауна, и мое последнее письмо было препровождено к нему в Голландию.

— А что делает маленькая Минна? — — спросил я. Скоро пять лет, как я ее не видел.

— Маленькая Минна уже сделалась большою, прекрасною девушкой. Ей было пятнадцать лет, когда она отсюда уезжала. Все молодые люди сходили по ней с ума и готовы были следовать за нею не только в Голландию, но на край света, если бы могли иметь хотя малейшую надежду на успех; но, скажу вам откровенно, из того, что я мог заметить, мне кажется, что если вы опять встретитесь, то за успехом дело не станет. Она беспрестанно говорит с отцом о вас.

— Не знаю, придется ли нам еще когда-нибудь встретиться, — отвечал я, — мне невозможно оставить службу, а Бог знает, скоро ли кончится война. Признаюсь, я очень хотел бы увидеться с нею и ее отцом; в жизни я мало нашел друзей и потому более ценю их. Где же поселился старик?

— Он находится не в Голландии, но в Гамбурге. Как знать, быть может, случай опять сведет вас.

Наступала ночь, и я расстался с мистером Фрезером; но образ Минны долго не давал мне спать. Женщины, как читатель мог видеть, никогда еще не тревожили моих мыслей. Меня занимало только одно: быть признанным капитаном Дельмаром; это желание было источником всех моих поступков, единственною и любимою моею мечтою; на нем основывалось все мое честолюбие, которое заглушает в человеке все другие страсти. Но сильная привязанность к Минне, к маленькой Минне, как я привык ее видеть, с прекрасными

большими глазами и ангельским личиком, брала над ним верх. До сих пор, исключая родных, мне некого было любить: женщин я не знал и чуждался. Страсть к прекрасному полу была нова для меня; но при всей новизне своей она нравилась мне, потому что была идеальная. Теперь я знал Минну по одному описанию и по воспоминанию о том, что она была прежде; но воображение представляло мне ее идеалом совершенства. Мечты сменялись новыми мечтами, и ночь почти пролетела, когда я заснул.

На другой день, съездив на шкуну и отдав приказания Кроссу, я возвратился к мистеру Фрезеру и стал писать к Вандервельту и также к Минне, чего прежде никогда не делал. Следствием ночных грез моих было то, что я написал к ней препламенное письмо. Я писал, что сижу на том же стуле, сплю в той же комнате, что все вокруг меня напоминает мне о ней и о тех счастливых часах, которые мы провели вместе; что мистер Фрезер говорил мне, как она выросла, и что она уже не та маленькая Минна, которая прежде так часто целовала меня. Одним словом, я написал самое красноречивое послание и, перечитав его, удивился, откуда взялось у меня красноречие. Я просил старика Вандервельта писать ко мне как можно скорее. Запечатав письмо, я погрузился в прежние мечты; новое чувство родилось в моем сердце и угрожало подавить честолюбие.

Через два дня моя шкуна была готова, и капитан С. отдал мне приказание идти в крейсерство на шесть недель и потом соединиться с адмиралом в Порт-Рояле. Мы снова вышли в море, и шкуна понеслась по волнам, как дельфин.

Мы крейсировали две недели, не встретя ни одного судна кроме «Наяды». Я боялся, чтобы капитан этого шлюпа не приказал мне идти вслед за ним, но так как он считал себя довольно сильным, чтобы сражаться со шкуною и бригом, и не хотел делиться с нами призовыми деньгами, то и позволил мне идти прежним курсом, прибавив с насмешкою, когда я проходил мимо:

— Они, конечно, возьмут вас, ежели встретят, а мне придется освобождать.

— Итак, я надеюсь, что вы не забудете своего обещания, — отвечал я, — я положусь на вас.

Между тем, я часто обучал людей пальбе из орудий, и особенно из большой пушки. Мы шли к югу, и в один вечер, пользуясь тихим ветром, я приказал закрепить паруса, чтобы видеть неприятеля прежде, чем он нас заметил, и оставя наверху вахтенного офицера и двух часовых, позволил прочим взять свои койки.

С рассветом часовые сидели на салингах, и паруса оставались закрепленными.

В таком положении мы оставались четыре ночи и три дня, в продолжение которых команда беспрестанно училась у орудий. На четвертую ночь ветер сделался свежее, но море было спокойно.

В полночь Кросс разбудил меня и сказал:

— Они здесь, капитан.

— Кто — приватиры?

— Да, капитан, бриг и шкуна на горизонте, у нас на ветре. Они идут на фордевинд и должны пройти от нас не более, как в двух милях.

Я вышел наверх и стал рассматривать суда. Бриг был у нас за кормою, а шкуна в одной миле от него.

— Спрятать огонь у нактоуза; вызвать всех наверх и приготовиться к бою!

— Мы сейчас поставим паруса? — спросил Кросс.

— Нет, не теперь; мы дадим им пройти милю или две под ветер и будем следовать за ними до рассвета, или до того времени, когда они нас увидят.

— Хорошо, что мы убрали паруса; нас легко заметить, и мы остались бы у неприятеля под ветром, что не очень выгодно. Теперь совсем другое дело.

— В каком бы то ни было положении, мы все будем сражаться.

— Иначе вы опечалите всех нас; матросы уже имеют к вам полную доверенность.