Перстень Люцифера
Шрифт:
— Господин Ланге! Я попрошу вас!..— жалко вскинулся Штуббер, обливаясь потом и не сводя испуганных глаз с лица своего мучителя.
— Ладно, ладно,— небрежно махнул рукой Ковильян.— Только не изображайте, пожалуйста, невинность, это у вас слишком плохо получается, гораздо хуже, чем махинации с сахаром.
— Я никакими махинациями не занимался,— прохрипел Штуббер, уже чувствуя под собой не садовую скамью, а жесткую скамью подсудимых.
— Зачем же отрицать очевидное, мой друг? Это неразумно,— ласково сказал Ковильян.— К моему глубочайшему сожалению, вы весьма часто действовали крайне неосмотрительно. И боюсь, что военно-полевой суд не учел бы обстоятельств, смягчающих вашу вину. Судьи чаще всего формалисты и учитывают только факты. Но вы
— Знаю,— промямлил Штуббер.
— Вот и прекрасно, что знаете. Я не сделаю вам ничего плохого, если, понятно, вы меня к этому не вынудите. Вы меня не вынудите?
— Помилуйте, господин Ланге!
— Тогда давайте поговорим с вами как друзья. Ведь мы друзья, не правда ли? Ваша офицерская честь меня не интересует. Можете делать с ней все, что пожелаете. То же относится и к вашим не совсем законным операциям с салом и сахаром. Это ваше личное дело, мой друг. Ваш счет в банке тоже не представляет для меня особого интереса, хотя, согласитесь, что двадцать тысяч марок слишком крупная сумма для офицера, проливающего кровь за нашего любимого кайзера. Меня даже не интересует, почему ваш сын не в армии, когда цвет германской нации гибнет на полях сражений. Я не любопытен и не собираюсь переделывать жизнь. Что поделаешь, уж так в мире повелось, что одни едят шоколад, а другие болеют сифилисом.
Обессиленный Штуббер откинулся на спинку скамьи. Пронесло или ему только показалось?
Похоже, что пронесло. Не оставь, господи!
— Что я должен сделать, господин Ланге?
— Об этом мы поговорим в Киеве, мой Друг. Не надо спешить. А пока... Я вам перечислил то, что меня не интересует. А теперь скажу, что меня интересует.
— Господин Ланге, все, что в моих силах!.. Все, что я могу... Не сомневайтесь, господин Ланге!
— А я и не сомневаюсь, мой друг, что вы жаждете мне помочь. Если бы у меня была хоть тень сомнения в этом, я бы проявил интерес ко всему тому, что меня сейчас оставило равнодушным,— улыбнулся Ковильян и поощрительно похлопал Штуббера по колену.— Итак, что вы можете рассказать мне любопытного о графе Дмитрии Ивановиче Толстом? Ведь вы в его доме свой человек, не так ли?
— Вы имеете в виду владельца Кагарлыкского сахарного завода? — переспросил Штуббер, постепенно приходя в себя.
— Разумеется, его, а не писателя графа Толстого, о котором, как мне кажется, вы абсолютно ничего не можете рассказать. Но меня интересует не граф Толстой — сахарозаводчик, а граф Толстой — бывший обер-церемониймейстер двора его величества и нынешний директор Императорского Эрмитажа, который с разрешения большевистского министра господина Луначарского прибыл на Украину в отпуск.
Ланге интересуется графом Толстым!
Обер-лейтенант был удивлен. Он ожидал любого вопроса, но только не этого. Странно, очень странно.
Какое дело этой ищейке до милейшего графа, который появился в Кагарлыке лишь в конце июля и совершенно не вмешивался в хозяйственные дела, оставляя их на полное усмотрение энергичной графини и своего управляющего, вороватого, но преданного?
Что Ланге до того, что граф был некогда обер-церемониймейстером двора этого несчастного русского царя Николая II — прости ему, господь, его тяжкую вину перед Германией! — которого большевики расстреляли в Екатеринбурге?
Кто, наконец, сошел с ума — он, обер-лейтенант Штуббер, или эта сующая кругом свой нос полицейская ищейка?
Однако обер-лейтенант удивился бы еще больше, если бы узнал, что в тот же день и приблизительно в то же время похожий разговор состоялся в далеком Петрограде. Графом Толстым здесь интересовался не кто иной, как комиссар секретно-оперативной части Петроградской ЧК Леонид Яровой, в недалеком прошлом студент историко-филологического факультета Петроградского университета.
Впрочем, эти сведения удивили бы не только Штуббера, но и его собеседника — Вольдемара Корзухина, он же Честимир Ковильян, он же Генрих Ланге...
Глава V
Надо
Но как бы то ни было, а письмо из Стокгольма не только не затерялось в пути, что в то тревожное время нередко случалось с письмами, пересекающими границы государств, но домчалось в Петроград в рекордно короткие сроки.
В месте назначения с ним произошла некоторая заминка, так как Владимир Сергеевич Решетняк к тому времени уже месяц как находился на фронте. Но, вскрыв письмо, жена Решетняка быстро сообразила, кто должен стать подлинным адресатом этого сообщения из Стокгольма.
Письмо было передано в Петроградскую ЧК и в тот же день оказалось на столе ее председателя — Варвары Николаевны Яковлевой. [4]
4
Яковлева В. Н. (1884—1941) —член Коммунистической партии с 1904 г., участница революции 1905—1907 гг. В 1917 г. секретарь Московского областного бюро РСДРП(б). В марте 1918-го член коллегии НКВД, с июля — чл. коллегии ВЧК. С сентября 1918 г. по январь 1919 г. председатель Петроградской ЧК. В дальнейшем занимала различные партийные и государственные посты. Делегат VII и X съездов РКП(б), член ВЦИК и ЦИК СССР. В 1937 г. репрессирована.
Яковлева дважды прочла письмо, сделала у себя в блокноте пометку и закурила, Курила она редко, но истово, глубоко вдыхая едкий густой дым папиросы. Табак помогал сконцентрировать мысли, сосредоточиться.
На вчерашнем совещании член коллегии Петроградской ЧК Максимов, говоря об ошибках в работе с агентурой, назвал комиссара секретно-оперативной части Петроградской ЧК Леонида Ярового интеллигентом и фантазером. И то и другое, по мнению Максимова, являлось для чекиста крайне предосудительным. Яковлева тогда сказала, что была бы счастлива, если бы слово «интеллигент» и слово «чекист» стали синонимами. Да и воображение чекисту не помеха, разумное воображение, основанное на фактах. Что же касается фантазии... А ведь для того чтобы, исходя из стокгольмского письма, подготовить соответствующую операцию, может пригодиться и фантазия. Более того, фантазия здесь просто необходима. Может быть, действительно поручить это дело Яровому?
А почему бы и нет? Интеллигент, историк, человек острого ума и богатого воображения. Правда, ему не хватает опыта. Но, может быть, и это к лучшему, ведь опыт порой мешает свежести восприятия той или иной ситуации, приводит к шаблонности мышления, к трафарету. А здесь требуется оригинальность, что ли...
Яковлева докурила до мундштука папиросу и, когда в кабинет заглянул секретарь ЧК Бенин, попросила его пригласить Ярового.
Узкоплечий, нескладный, в пенсне и при галстуке, который в те времена презрительно именовался «гаврилкой», Яровой меньше всего походил на мужественного и мускулистого чекиста, облик которого уже формировался на страницах большевистских газет. И в рукопашной, и в перестрелках на такого надежд мало — хлюпик.