Первая и единственная

Марчик Георгий Оскарович

— Вот видишь, какой ты жестокий.

— Причем здесь жестокий? Просто она была весьма нелепа вместе со своей выдуманной любовью. Пусть еще скажет спасибо, что я не высмеял ее при всех.

— Это было бы зря, — серьезно сказала Валя. — Она была очень впечатлительной девочкой. И могла даже из-за этого покончить с собой.

— Из-за такой глупости кончать с собой. А покончила бы, так одной дурой на свете стало бы меньше.

— Ты по-прежнему не веришь в любовь? — спросила Валя. — Вот и вчера, когда все говорили об этом, ты промолчал.

— Почему же не верю?

Верю. Только очень уж затрепали это слово. Сидишь в кафе или баре, только и слышишь: «Любовь, любовь…» И по радио, и из магнитофонов прямо надрываются все кому не лень: «Любовь». Даже сам смысл этого слова изменился, теперь оно значит что-то вроде секслюбви. В такую любовь я не верю, мне она не нужна. Я читал одного писателя, что пора придумать для любви другое слово и разрешить употреблять его только раз в жи зни. Это было бы правильно.

Мы лежали лицом друг к другу. В палатке было сумрачно. У Вали блестели глаза. Чувствовалось, что тема разговора ей нравится. Я говорил и вдруг почувствовал, что тело мое как бы бьет слабым током. Этот ток шел от ее тела — мягкого, близкого, влекущего. Меня всего так и заколотило. Валя отодвинулась и предостерегающе сказала:

— Ты чего прижимаешься, Силантьев? А ну, прекрати. И сразу договоримся, чтобы без этого. Ясно?

А у меня аж в голове помутилось, перехватило дыхание.

. Валя! — хрипло сказал я, обнимая ее и притягивая к себе. — Валя! Ведь я люблю тебя. Поверишь, я сам до сих пор не знал об этом. Не признавался себе.

Она засмеялась и спросила:

— На один вечер? Ты сам только что говорил о такой любви.

— Нет, на всю жизнь. Честное слово, — взмолился я. Она не поверила, конечно. Оттолкнула:

— Убери руки. Или я сейчас уйду. — И насмешливо добавила: — То, к чему ты сейчас стремишься, это еще не любовь. Да ты и сам понимаешь.

— Ладно, — сказал я, переворачиваясь на спину. — Не хочешь, не надо. Только имей в виду — это серьезно. Я еще никогда не был так серьезен, как сейчас

— Бели серьезно, я согласна. Но вначале распишемся. Чтобы все было по-настоящему. — И все-таки, судя по ее не совсем уверенному голосу, она еще сомневалась в моей искренности.

— Согласен, конечно, — сказал я. — Вот уж не думал, что у нас все так получится. Однако не понимаю, зачем я тебе такой нужен?

— Какой такой? — удивилась она.

— Ну, меченый. Ты знаешь. Все равно мне хода не будет.

— Почему же не будет? Будет. Пойдешь учиться. Я в тебя верю. Ты всего добьешься, если захочешь. Будем вместе. Ведь для меня любовь не просто слова, а вся жизнь.

Я сказал, что с тех пор, как она подарила мне свою фотографию, я всегда ношу ее с собой.

— Она и сейчас здесь? — спросила Валя радостно и удивленно одновременно.

— Конечно, со мной, в бумажнике.

— Дай посмотреть. Хотя не надо. Все равно ничего не увижу. Темно. А у меня есть твоя фотография. Маленькая. Когда ты на паспорт фотографировался, я стащила у тебя.

— Дураки мы оба, — сказал я. — Особенно я. Жил в каком-то придуманном мире. Не видел того, что рядом.

Валя протянула свою мягкую

теплую руку и нежно обняла меня за шею. А по палатке, словно неутомимый танцор, все плясал дождь. Так под его шум мы и уснули.

Вечером следующего дня, закончив промер участка, мы вернулись в свою деревушку. Первым увидел нас Шурка, он поднял в приветствии руку и двусмысленно улыбнулся: «Ну как7» «Все в порядке», — небрежно ответил я. «Молодчина!» — похвалил он. Однако рожа у него при этом была кисловатой. А что я должен был сказать ему? Объяснять, как все было на самом деле?

Ужинали мы у костра. Ели печеную картошку с салом и зеленым луком. Запивали чаем. Потом Шурка играл на гитаре туристские, блатные, шутливые песенки. Пел он старательно, склонив голову набок, словно завзятый музыкант. Валя слушала его с явным удовольствием, что меня, признаться, слегка раздражало. А одну песенку — о Сенегале попросила даже исполнить дважды. А он и рад стараться.

А мне не Тани снятся и не Гали, Не поля родные и леса. В Сенегале, братцы, Сенегале Я такие видел чудеса. Я не глупый, братцы, и не слабый Только снятся ночью иногда Крокодилы, пальмы, баобабы И жена французского посла…

По-видимому, Шурка по-своему истолковывал ее интерес к пению и бросал на Валю зазывно-многозначительные взгляды. Мне это откровенно не нравилось: В грудь мою царапалась ревность. «Какого он черта?» — раздраженно думал я.

Потом Подлянка довольно ловко подсунул нам дискуссию. Причем, как мне показалось, у разговора, который он затеял, был определенный подтекст. Подлянка ни о чем не говорил просто так. Метил он, надо полагать, прямо в меня.

— Жизни самой по себе свойственна большая простота, — говорил он, ехидно поглядывая в мою сторону. — А мы, идиоты, бесконечно усложняем ее. — Подлянка щерил в ухмылке свой безобразный рот, в котором спереди торчало всего три или четыре желтых прокуренных зуба. — Я приветствую тех, кто плюет на все условности и поступает так, как хочется. Все действительно просто. Захотели — сошлись, расхотели — разошлись. — Все это Подлянка говорил своим противным, гнилым голосом, оглядываясь по сторонам за сочувствием. — А то переспали, потом требуют чего-то друг от друга, создают из одной совместно проведенной ночи мировую проблему.

Валя, судя по ее безмятежному виду, не понимала, куда ветер дует. Но я-то понимал. Вот сволочь Шурка — уже растрепался. Подлянка еще некоторое время распространялся в том же духе, все ближе и ближе подбираясь к щекотавшей его нервишки информации.

— Я, конечно, не слепой, — выступал он. — Все вижу, все понимаю, если захочу могу открыто сказать правду. Но зачем? Пусть на моих глазах хоть спят, хоть убивают друг друга, я пальцем не пошевелю. Разве я сделал мир таким, какой он есть? Или могу изменить его? А раз нет, то нечего и соваться. Верно, Валя?