Первая любовь

Олми Вероник

Мне очень недоставало мобильного. Я бы послала Зое несколько слов, мы давным-давно взяли за правило сразу же мириться, хотя часто гордость и обида так бурлили, что требовалось весьма болезненное волевое усилие, чтобы достичь даже самого шаткого, зыбкого согласия.

Я решила пройтись, чтобы успокоиться, избавиться от гнева и обиды, рассматривала на пешеходной улице выставленные в витринах сборчатые юбки и сумки из коричневого заменителя кожи. Я думала о спутнике Зои, который не умеет любить ее и не утешит в ее горе, он скажет ей, что ее мать безответственная

женщина, думая, что льет воду на ту же мельницу, но вызовет только отторжение, потому что Зоя, когда мы с ней ссоримся, хочет, чтобы кто-то терпеливо выслушал все ее упреки, а потом сказал, что для мамы она дороже всех на свете и очень скоро мы помиримся.

Телефон Зои я нашла, воспользовавшись компьютером в гостинице. Могла бы войти к себе в почту. Но не вошла. Могла бы написать Марку. Полине. Жанне. Могла бы вернуться домой. Попросить, чтобы Марк приехал ко мне. Могла бы сделать массу вещей, которые отвлекли бы меня от эгоистического и необычайно важного для меня путешествия.

Я расположилась на террасе кафе на пешеходной улице. Певец по-прежнему завывал: "Люблю ее до сме-е-е-е-рти", и я подумала: "Скатертью дорога". Все меня злило, жалкий городишко был недостоин моего паломничества. Я обратила внимание на прохожих. Все, похоже, приготовились к визиту в город карикатуриста, который собирался подыскать героев для очередной серии комиксов. Одни, длинные, сутулые, большеносые, шагали враскачку, будто их трепал ветер. Другие скукожились, став похожими на зародышей, которым никогда не разогнуться. Третьи гордо вышагивали, неся впереди себя животы и груди, словно военные трофеи, и рассуждали во весь голос, словно все вокруг принадлежало им — этакие маркизы де Карабасы здешних унылых мест.

— Думаешь, я тебе поверю?

— Конечно.

Я повернула голову и скосила глаза. Прямо за моей спиной сидела пара. Двое мужчин лет под сорок, оба старались говорить как можно тише, но их переполняли эмоции.

— Я больше не могу. Не могу… В самом деле… Не могу…

Мужчина говорил тенором, с трудом выдавливая слова, словно у него от жажды пересохло горло. Второй спросил:

— И что мы будем делать?

— Не знаю…

Наступило долгое молчание. Уличный певец вступил в перебранку с жонглером, который собрался согнать его с места. "Тебе все равно ни черта не дадут!" — расслышала я голос жонглера.

— Я не могу так жить.

Мужские голоса за моей спиной, казалось, пробивались сквозь толщу воды, доносились из далекого сновидения.

— Почему ты мне не веришь? Поверь мне, и все станет проще.

— Да, все было бы проще, если бы я тебе верил. По соседству со мной уселись молодые родители с коляской. Коляска с трудом проходила между столиками, и они с полным равнодушием задевали всех на своем пути. В коляске спал младенец с лоснящимися красными щеками: то ли он натер их об отцовскую бородку, то ли по его личику повозили леденцом.

— Разбуди его, — потребовал отец.

— Еще чего! Я хочу спокойно выпить пива. Отец вздохнул и заказал

два пива официанту, явно своему приятелю, потому что они стали болтать, словно жены и в помине не было, словно она тоже крепко спала, как младенец в коляске.

— Ты когда заканчиваешь? — спросил отец семейства.

— В восемь.

— Отлично, значит, встретимся в Блю-Баре?

— Придет Тристан.

— Да?

— Да.

— Тристан придет?

— Придет.

— Вот жесть.

Позади меня один из мужчин изо всех сил старался не разрыдаться. Он повторял прерывистым шепотом: "Но я не могу… не могу… тебе… верить… " Второй только тихо вздыхал. Конечно, он того обманывал. Он предал его, предпочел другого на час или на целую ночь…

— Я стою тут и никуда не уйду!

Уличный певец покраснел от гнева, он просто пылал яростью, а жонглер встал прямо перед ним и принялся жонглировать. Певец махнул рукой перед жонглером, и шары раскатились по асфальту.

— Тебе же хуже, если сейчас не разбудишь, не будет спать ночью, вот и все дела, — сообщил молодой папаша после того, как приятель ушел.

— А тебе-то что, спит он или нет? Ты-то на всю ночь закатишься в Блю-Бар и надерешься до чертиков с подлецом Тристаном.

— Тристана не тронь! Не нарывайся! Друзья — святое, их не тронь. Я тебе сказал, не нарывайся.

Женщина дернула плечом и стала пить пиво, глядя на младенца в коляске. Можно было подумать, будто она его видит в первый раз или не может узнать. С таким недоумением она на него смотрела.

— Я тебя люблю, — сказал у меня за спиной предатель.

И потом:

— Нет, здесь не надо плакать…

Из-за клочка тротуара теперь ссорились трое, к жонглеру и певцу присоединился еще паренек с двумя немецкими овчарками на истертом поводке. У паренька был зеленый ирокез и все уши в колечках. Я смотрела на трех ребят и думала об их матерях. Где они? Знают ли, что их сыновья на улице? Или они тоже на улице? Да и вообще живы ли они?

— Улица общая, — внушал собачник певцу и жонглеру. А вокруг словно бы никто не видел их и не слышал.

— Мы уедем. В Париж, — произнес позади меня мужской голос.

— Не начинай опять.

— А все время прятаться можно? Так жить можно?

— В Париже будет еще хуже. Ты по-прежнему будешь меня обманывать. Только еще чаще. И откровеннее.

— Поедем в Париж.

— Хорошо.

— Что ты сказал?

— Сказал: хорошо.

— Поцелуй меня.

— Что?

— Поцелуй меня, пусть все смотрят! Мы уезжаем, и нам наплевать!

Я на них не смотрела. Но почему-то почувствовала себя счастливой. Сама не знаю почему. Счастливой до ужаса.

— Честное слово, Кристина, он совсем не разговаривал.

— Совсем?

— Не произносил ни единого слова. Ни одного.

— А как он говорил "хочу есть"?

— Делал вот так: погладит живот, и мама понимает, что он проголодался.

— А "спасибо" он говорил?

— Кристина! Майк Брант не говорил во-об-ще! Он был немой!