Первая любовь
Шрифт:
— А как же он тогда пел?
— Он очень старался! И ты тоже должна очень стараться и научиться читать! Если ты научишься читать, ты будешь жить как все. Понимаешь, как все!
— И буду читать книги?
— Да.
— И буду читать буквы?
— Ну конечно!
— И у меня будет муж?
— Почему нет? Будет.
Тут как раз вошла мама и отвесила мне пощечину. Кристина заплакала вместо меня, а мама, чтобы утешить ее, объяснила, что если она выйдет замуж, то у нее народятся чудовища, поэтому она никогда не должна приближаться к мальчикам. Страх перед чудовищами, что затаились у нее в животе, так и не
Пощечина была последней. Мне исполнилось пятнадцать, и я почувствовала, что в следующий раз на нее отвечу. Мама, как видно, тоже это почувствовала и больше никогда не поднимала на меня руку. Мы с ней не касались друг друга, мы друг на друга смотрели. Она глаз с меня не спускала, как она говорила, но скорее я сидела у нее в печенках. И я знаю почему. Она боялась. На протяжении долгих девяти месяцев. Родив Кристину, она поклялась, что больше не будет рожать. После Кристины она боялась всего, и в первую очередь самой себя, силы своего отвращения, которое пыталась молитвами и исповедями обратить в материнскую любовь. Но ничего не получалось, и в ее животе, а не в чьем другом, прятались чудовища.
Слыша, как родители шепотом ссорятся, из-за тонкой перегородки, которая разделяла наши спальни, я восстановила их чудную историю любви. Мой дедушка, мамин папа, на смертном одре сделал последнее дело в жизни: заставил поклясться моего отца, что тот женится на "его любимой Анне-Марии" и тогда он умрет спокойно, потому что она "оставит свои глупости". Анна-Мария, моя мать, была на двенадцать лет моложе Бертрана, моего отца, и любила своего сверстника, который тоже ее любил, но он был протестантом. Даже если бы он был коммунистом, было бы легче, потому что его можно было бы простить, счесть одураченным, околпаченным, но от религии так просто не отделаешься, она передается по наследству. Молодому человеку предложили перейти в католицизм, он согласился не раздумывая, за что родители выставили его за дверь и лишили наследства. И вот перед самой смертью моего дедушки и незадолго до совершеннолетия моей матери Анны-Марии Бертран в лучших традициях католицизма поклялся, положив руку на сердце и со слезами на глазах, что он женится на малышке.
Что и свершилось.
Девять месяцев спустя родилась Кристина, и я часто слышала яростный шепот отца, когда их взаимная ненависть достигала предела и они поминали свою старшую дочь. "Не забудь про окно!" — шипел он, и мама мгновенно умолкала, — я так и не поняла почему.
Я родилась три года спустя после Кристины, три долгих года, на протяжении которых семья считала маму дурной, очень дурной христианкой, а моего отца святым, которому "пришлось ее взять за себя", как обычно говорил его брат, закуривая сигару.
Я ненавидела свою мать до того самого дня, в который родила свою первую дочь. Роды длились двенадцать часов, и мне было так больно, что я сходила с ума и едва не теряла сознание, мне хотелось умереть, лишь бы кончилась эта мука, и тут неожиданно я подумала о матери и обо всех других женщинах,
Я подумала о своей матери, которой было двадцать, она стояла в полутемной комнате с задернутыми шторами, где умирал ее отец и где находился еще Бертран, огромный и старый, ему уже исполнилось тридцать два года и он никогда никому не нравился. Вскоре он должен был получить все права на нее и сейчас смотрел на эту непорочную девочку. В тот день жизнь моей матери остановилась, а моя наметилась. Я появилась на свет из тьмы ее горя.
После рождения Кристины мама заслонилась религией, как заслоняются рукой, лишь бы ничего не видеть, защититься. Ослепнув, она пошла "по дороге прозревших", как говорят священные тексты.
Мой отец смирился с тем, что его никогда не полюбит ни одна женщина. Он торговал энциклопедиями, переходя из дома в дом, и коллекционировал бабочек. Он участвовал в конкурсах на самые красивые ясли на Рождество, на самый красивый цветущий балкон по весне и никогда не получил призов. Он всегда помогал старикам переходить улицу, всегда выступал на собраниях жильцов, а Красный Крест всегда мог рассчитывать на его пожертвования.
Вечером я пошла поужинать в ресторанчик возле вокзала. После того, как я услышала разговор голубых, сначала страдавших, а потом помирившихся, я подумала: они сейчас, верно, готовятся к отъезду, а в этом городишке таится еще столько разных историй, что невозможно и вообразить. Тайные страсти, роковые встречи, неурядицы, зреющие на крошечных кухоньках, освещенных неоном, или в опрятных гаражах; люди, которые могут вот-вот умереть от любого пустяка, от бронхита, от отчаяния, от приступа безумия — раз, и мир встал с ног на голову, слышишь голоса, себя не узнаешь… Женщина ищет, кто бы ей открыл бутылку…
Вернувшись в номер, я снова позвонила Зое.
Она сразу взяла трубку, я услышала, что рядом включен телевизор.
— Зоя, я так переживаю, что тебя огорчила.
— Да нет, я сама виновата. В конце концов эта история меня совсем не касается.
Моя дочь глубоко вздохнула, телевизионная музыка набрала силу. Потом раздался крик ужаса, и женщина стала вопить не переставая.
— Ты не могла бы перейти в другую комнату? Мы бы поговорили спокойно.
— Квартира очень маленькая.
— Вот оно что…
— Я думаю, что брошу торговать безделушками.
— Конечно.
— Мне предложили другую работу.
— Майки?
— Не поняла.
— Я сказала: будешь продавать майки?
Повисла странная тишина, потом она спросила:
— Ты где сейчас?
— Недалеко от Лиона.
— Тебе страшно?
— Что ты сказала?
— Ничего.
— Ты спросила, страшно ли мне? А чего мне бояться? Что меня может испугать?
— То, что ты собираешься сделать.
Телевизор снова начал вопить женским голосом, а еще послышались выстрелы.
— Прости, — вновь заговорила Зоя, — но я никак не могу уединиться.
— Я еду повидаться с подругой в Геную.
— Что с твоей подругой?
— Думаю, что она больна.
— Она умирает?
— He знаю.
— Почему тогда ты медлишь? Почему останавливаешься по дороге? В Генуе есть аэропорт. Ты могла бы полететь на самолете.