Первая месса
Шрифт:
После чего улегся рядом с братом, прижимаясь к нему животом и притискивая его к себе руками, как, бывало, приходилось ему спать на разложенном диване рядом с Хеленой. Брат был жесткий и влажный, он уже спал, только замычав жалобно сквозь сон — и Адам, закрыв глаза, тут же провалился в усталую тьму почти полного небытия.
Абель проснулся от безошибочно узнаваемой похмельной дурноты. Нельзя было вчера столько пить, конечно же, нельзя! Все тело будто бы набито ватой, местами болит, в голове тяжело пульсирует кровь, и желудок… Тоже не в лучшем виде. Кроме того, целые пласты прошедшей реальности выпали из головы, вместо них плескалась какая-то тошнотная муть. Абель даже не помнил, где он и как тут оказался. Вариантов два. Либо он дома, либо… не дома.
Нет, какой там город. В город же все-таки не поплыли. Абель помнил — приходила вчера такая идея, но ее отвергли за ненадобностью, и хорошо сделали, что отвергли.
Абель осторожно открыл один глаз, чтобы выяснить, где он находится — но не помогло. В лицо плеснули пятна света, такого резкого, что глаз снова пришлось зажмурить — от него моментально заболела вся голова. Нужно просыпаться осторожно, медленно… Постепенно, да, постепенно. Господи Иисусе, ну и нажрались же мы вчера, прости нас, Господи, больше постараюсь никогда…
В одном Абель был уверен — в город они не поплыли, нет. Потому что разум не хранил никаких отсветов ресторанных огней. Не было ухающей в углу «живой музыки», дергающихся пятен света, новой выпивки — это он не смог бы так просто забыть, а значит, до города дело не дошло.
Он приоткрыл глаза до состояния щелок, но они все равно заслезились от света. На губах и во рту ощущалась какая-то жесткая мерзость. Потянулся, желая почуять жизнь в затекших, будто чужих членах — и впервые осознал, что около него что-то есть, большое, живое и отдельное от него самого. Тело другого человека. Оно присутствовало не столько около, сколько вокруг, и одна часть этого живого — рука — сонно зашевелилась, елозя и шаря Абелю по груди, ища мягких выпуклостей там, где было совершенно плоско. Голос брата пробубнил — «Хелена?»
Абель дернулся всем телом, рывком сел, разлепляя слезящиеся глаза. Воспоминание пришло в один миг, обрушилось на него разом — и тяжесть его была так велика, что юноша согнулся вдвое, как от боли в животе. Рядом уже вспрянул Адам — такой же дикоглазый и всклокоченный, с разводами соли на лице и одежде, с черной каемкой на раскрытых губах. Абель посмотрел на своего брата. Тот, в свою очередь, посмотрел на Абеля. Две пары глаз — серая, как у вайкингов, и зелено-каряя — отразили взаимный ужас полного осознания. В самом деле случилось то, что случилось, они оказались на чаячьем островке посреди моря, где берег — неизвестно, моторка разбита, и такие вещи иногда происходят на самом деле. И тошнотная дурнота во всем теле — следствие не столько вчерашнего алкоголя (от которого, по-хорошему, еще вчера и следа не осталось), сколько краткого бессильного сна в мокрой штормовке, среди жестких холодных камней, после… после головокружительного крушения. И после драки, да, драки с родным братом. Мозг отказывался помнить и знать, но тело настойчиво подавало сигналы — такие явственные, что не придавать им значения было бы верхом слепоты. Особенно неприятно отзывались затылок и скула.
— Вот ч-черт, — сказал Адам, и младший брат не посмел его одернуть. Хотя вздрогнул, как всегда в таких случаях, боясь самого звучания имени нечистого.
Адам пошарил где-то сбоку и вытащил на свет пластиковую бутылку с водой. Присосался к ней обметанным ртом, и Абель смотрел, как уровень прозрачной жидкости в бутылке ползет сверху вниз, как столбик ртути в термометре. Он поймал себя на мысли о количестве воды — а что, если ее мало, что, если им нечего будет пить, что, если ему не достанется? Мысль была настолько страшна и одновременно неблагородна, что Абель судорожно втянул воздух с каким-то хлюпающим звуком — и Адам, понявший этот звук иначе (хотя тоже совершенно правильно), прервал поцелуй с бутылкой и сунул ее в руки брату. Сушняк есть сушняк. Человек в состоянии сушняка еще не в силах думать ни о чем, кроме собственной жажды.
— Что делать будем? — с напором спросил Адам, который обрел способность соображать, попив воды. Абель не ответил — он понимал, что спрашивает брат вовсе не его, а самого себя, и нужно дать ему время подумать. Потому что Адам
Адам вскочил, побежал к воде. Бег его скорее напоминал ковыляние, но какой уж есть. Абель сидел, подвернув под себя ноги; он дрожал от холода во влажноватой одежде и тревожно глядел, как тот мечется по острову. Обойдя крохотную луду по четырем сторонам, тщетно вглядываясь в туманную морскую даль, старший брат наконец вернулся и уже нормальным, атаманским голосом принялся излагать ситуацию.
Значит, так. Поблизости никаких островов не видать. Их луда — самый обычный чаячий камень, вернее — несколько валунов, засиженных птицами. На самой вершине — жалкая поросль мха, и — единственная добрая новость — пресная вода: дождевая лужица в глубокой трещине. Пресная вода — это хорошо: сколько бы нам ни пришлось ждать, когда нас хватятся и подберут, от жажды мы страдать не будем. А ждать придется, потому что ни малейших следов моторки на островке не обнаружено: что бы от нее ни осталось, все унесло или погребло в себе море.
И да, конечно — самое главное из обстоятельств на нынешний момент: туман слегка рассеялся, но серая дымка все так же висела сплошным пологом от однотонного неба до самой воды, и горизонта не было — где-то в мутном далеке вода, должно быть, превращалась в небо. Но ни о какой земле речь по-прежнему не шла. Так что местонахождение чаячьего островка, широта и долгота в водах Северного моря и количество километров до ближайшей суши оставались в прямом смысле слова покрыты туманом неизвестности.
Слушая сводку новостей, Абель растирал замерзшие руки. Он был молод и еще не умел верить в настоящую беду, но что-то в голосе брата задевало его и пугало так сильно, что сердце колотилось где-то в горле.
— Вряд ли нас занесло слишком далеко, — уверенно говорил Адам, а Абель смотрел на него перепуганными глазами, потому что видел: его брат боится. Его брат, атаман, который однажды на спор переплыл осенью залив и вернулся, держа во рту камешек с дальнего мыса, сувенир для Хелены — сейчас боялся чуть ли не до заикания. Почему, хотел спросить Абель, почему ты думаешь, что мы не слишком далеко? Ведь мы были пьяны, могли перепутать направление ветра и волн и не меньше трех часов, уже после обнаружения ошибки, на всем ходу нестись в открытое море! Но он не спросил, конечно. Пугать самого себя — дело дурное, а пугать старшего брата — еще хуже.
Он улыбнулся замерзшим ртом и сказал вместо того, что хотел сказать:
— Вот будет посмешище, если окажется, что мы сидим и трясемся в трех метрах от Острова!
Адаму не давали покоя длинные ноги. Он снова вскочил, забегал по островку. Бегать хорошо — мало того, что согреваешься, так еще и видимость деятельности создается, подумал Абель и потопал вслед за братом. С левой ногой было что-то не так — ушиб колено, то ли в драке, то ли раньше, когда их обоих било о берег волнами… В поперечнике жалкая луда оказалась в тринадцать шагов — Абелевских, конечно. Длиной немного больше. Да еще был у нее отрог, длинный, как сопля, в прилив полностью закрываемый волнами; обкатанный каменный «нос» в общем-то кварцевого островишки оказался черным, как свежеположенный асфальт, и в гладком базальте под ногами проглядывали красные ягодки гранатовых вкраплений. Абель в детстве очень любил такие камни — он мог часами выковыривать ножом крупинки гранатов из более мягкой породы, собирать их в кулачок. В своем детском мире он был рудознатцем, старателем, добытчиком золота и драгоценных камней — и то, что винно-красные неровные комочки никакой ювелирной ценности не имели, он не знал и знать не желал. Само слово «гранаты» работало за себя.