Первая министерская (с иллюстрациями)
Шрифт:
— Это, вероятно, настоящая политика! — говорил он Ливанову. — Будем опять читать вместе. Черт с ними, с экзаменами! Осталась уже самая ерунда. История, география… Можно жарить без подготовки.
— Может быть, пригласить еще кого-нибудь читать совместно?
— Вот тебе на! Мы же обещали Сагаловичу никому не говорить о книге.
— Все-таки, я думаю, что Мишку Гайсинского следовало бы позвать. Его незачем бояться.
— Раз дали слово, надо сдержать.
Решено было читать Карла Маркса вдвоем на кладбище и в комнате Андрея так, чтобы
Отец Андрея, удивленный необычайной усидчивостью сына перед легким экзаменом по истории, как-то вошел в комнату и спросил:
— Ты же хорошо знаешь историю. Что ты зубришь?
— История — такой предмет, который чем больше учишь, тем больше хочется знать, — многозначительно ответил Андрей.
Мартын Федорович недоуменно пожал плечами и удалился в свой кабинет.
Глава двенадцатая
— Доигрались, сволочи! — злобно буркнул Мартын Федорович и плюхнулся в кресло, тяжелым троном стоявшее у накрытого стола.
— А что, папа… в чем дело? — спросил Андрей.
Но Мартын Федорович не ответил. Он поставил, чего с ним никогда не случалось, локти на стол, голову опустил в раскрытые ладони, смотрел в дальний угол и говорил вполголоса, про себя:
— Какой позор, какой позор! Никогда в истории… ничего подобного…
Смятый газетный лист упал на пол с колен Мартына Федоровича.
Единственный гость за столом, уездный священник — отец Василий Кащевский, посмотрел непонимающе на Кострова, крякнул и потянулся волосатой ручищей к запотевшему графинчику. Не встретив поощряющего жеста хозяина, он отдернул руку и забарабанил тупыми пальцами по столу.
Мартын Федорович продолжал сидеть недвижно, Матильда Германовна, поднявшая было крышку у суповой вазы, опять осторожно опустила ее на место. Сложив руки, она выжидающе смотрела в глаза Мартыну Федоровичу. Струя пара расплывалась над столом в легкое облачко и щекотала обоняние проголодавшихся детей. Сергей нетерпеливо царапал ногтем накрахмаленную скатерть.
Отец Василий кончил стучать пальцами, а Мартын Федорович все еще сидел недвижно. Глаза его потемнели, большой близорукий зрачок стал мутным. Это было заметно даже сквозь дымчатые стекла золотых очков. Плечи опустились, и витые эполеты обвисли.
Было странно теперь смотреть на Мартына Федоровича.
Эполеты, петлички и пуговицы, как и крепкий отложной воротник, требовали спокойного, уверенного выражения лица, олимпийского чиновничьего величия.
Андрей потихоньку тянулся к газете. Пальцы коснулись бумажного листа. Лист зашелестел. Андрей отдернул руку и взглянул на отца. Но Мартын Федорович не двинулся. Тогда Андрей смело взял газетный лист и разгладил его на коленях.
Газетные полосы не кричали сегодня никакими заголовками, никакими особенными событиями.
Только в правом верхнем углу за рантовкой, словно в траурной рамке, стояло официальное сообщение о «торжественном дне годовщины коронации в городе Санкт-Петербурге
Все четыре страницы газеты просмотрел Андрей и опять вернулся к первой полосе. В верхнем углу тускло стлалась передовая статья, разверстанная колбасой.
Без заголовка, под курсивной датой «14 мая», тяжелыми внушительными словами начиналось повествование:
«Великое несчастье обрушилось на нашу страну…»
Суп стыл. Отец Василий суетливо разыскивал в кармане рожок с пенсне, а Андрей не отрываясь, забыв о супе, о пуговицах отца, обо всем на свете, читал статью. Выспренним языком сдержанно рассказывала монархическая газета о том, как погибла у острова Цусима вторая тихоокеанская эскадра под водительством адмирала Рожественского.
«Князь Суворов», «Бородино», «Орел» — высокобортные броненосцы — вставали перед глазами Андрея так, как изображали их в те дни на миллионах открыток. Многотрубные корабли в облаках дыма, в огненном ореоле, бросающие куда-то вдаль пламя и металл, с пушками, похожими на вытянутые хоботы слонов. Они поднимались в воображении где-то там, на седых волнах никогда не виденного моря, у каких-то островов с непонятными названиями…
Мальчики бегают по гимназическому двору, крепко притиснув локти к бокам и выставив вперед тощие кулачонки.
— Я — крейсер первого ранга «Варяг»! — кричит маленький второклассник. — Ты — японец! Защищайся!
Кулачки впиваются в бок подвернувшегося противника, и вот-вот начнется бой, от которого страдают гимназические курточки и лакированные кушаки.
— Я не согласен. Я не японец! — кричит противник, вяло защищаясь. — Я — крейсер первого ранга «Баян»!
Сбоку надвигается величественная фигура третьеклассника Степы Куманова.
— Р-р-разойдись! — рычит он уже издали и, выпятив грудь и наглухо втиснув полный подбородок в воротник, врывается в битву.
— Я — броненосец «Ретвизан»! Я самый сильный. Я обращаю вас в бегство…
Но «Варяг» и «Баян» объединяются и отказываются обращаться в бегство.
— Пошел вон! — кричат они «Ретвизану». — Тебя никто не трогал, и ты к нам не лезь. Тоже — «Ретвизан»! Подбитый броненосец!
— Струсили? — презрительно бросает «Ретвизан» и мчится в сторону, стараясь не задеть четвероклассников и пятиклассников, которые не дадут спуску и могут наградить неловкого «Ретвизана» оплеухой на ходу…
… «Цесаревич», «Аскольд», «Алмаз» разметаны военной бурей по чужим портам. Другие присоединили свои стальные тела к затянутым илом вековым кладбищам кораблей на дне океана…
Русская слава! Венок из побед и завоеваний, сотканный Рожественскими и Иловайскими. Деревянные палубы! Корабли-тихоходы!.. Отсталая страна — как говорит новый историк Марущук…
Костров соображает: победа над Японией больше невозможна. Самые героические сражения на суше не могут привести русские армии в Японию. «Англия Дальнего Востока» теперь неуязвима на своих островах.