Первая министерская (с иллюстрациями)
Шрифт:
Гнедыш, вытянув шею, глубоко залег в пыль, черную у оскаленных желтых зубов. Мухи уже кружились над мертвой головой густыми роями.
Редкие прохожие останавливались перед Петькой, пытались с ним заговорить и, не получив ответа, уходили.
Курчавый студент в измятой ветхой фуражке и сатиновой черной рубахе остановился тоже.
Он долго молча оглядывал коня, сбрую и бричку. Зашел с другой стороны, заглянул в мутные глаза подстреленной лошади и опять подошел к Петьке.
— С
Петька смотрел в уличную пыль.
— Отец жив? — спросил студент.
Петька не сразу тихо мотнул головой. Это было близко от его мыслей.
— А сколько вас всего?
— Шестеро… — ответил Петька и всхлипнул коротким плачем. Опять перехватило горло.
— Ну вот, — сказал студент, как будто он и сам знал, что шестеро. — Погано! — прибавил он. — Как твой адрес?
Но от Петьки больше нельзя было добиться ничего. Это уже не сливалось с его упорными, как бы остановившимися мыслями.
Адрес Петьки дали студенту подошедшие гимназисты. Захлебываясь, они говорили наперебой, какой Петька умный и памятливый, как он любит книги, как много работает, что у него отец запойный, а братья и сестры мал мала меньше…
— Я пойду к его отцу и научу его, кому надо жаловаться. Хотя из этого ничего и не выйдет… Все-таки молчать нельзя! — размышлял вслух студент. — А его, — указал он на Петьку, — надо устроить на завод.
— Ой, он давно мечтает! — сказал Андрей.
— У меня есть на заводе знакомства… — соображал студент.
К Петьке подошел спешившийся на углу извозчик. Он поглядел на коня и долго молча качал головой. Потом он потрогал кнутовищем мертвую голову и отогнал мух.
От коня он перешел к бричке, осмотрел сбрую, колеса, оглобли. Потом он взял Петьку за плечо и повел к бричке.
— Сидай та сыды, а я батькови скажу. Зрадие старий! От трясця его мами! — Он опять закачал головой.
Петька послушно сел на подножку и смотрел вслед отъезжающей бричке соседа.
В домике старика Стеценки крепко засело горе. Старуха, всю жизнь не приседавшая на пять минут, вдруг перестала работать и сидела часами в углу, запрятав руки под рваный передник. Дети скучно подвывали, когда она всхлипывала. На заборе сушилась шкура гнедыша.
Старик молча слушал студента. Потом студент долго писал какие-то бумаги…
Но, идя к исправнику, Стеценко не взял бумаг. Он забрал с собою трехлетнего Кольку. Колька не поспевал за отцом, падал, повисал на отцовской руке и тихо подскуливал.
— Оставь дитю! — скомандовал в приемной городовой.
Но Стеценко поднял и внес сына в исправничий кабинет.
— Это что? — в упор спросил Салтан.
Колька заревел.
— Ваше скородие, — тихо протянул Стеценко. — Деньги верните. Коня убили.
Салтан, раздраженный с утра, подошел синей горою
— Это что, я тебя спрашиваю? Чего с ревуном прилез? — Он топнул ногою. — Ты что, на крестины явился? Я тебя перекрещу, сукин сын! — Он ткнул кулаком в зубы извозчику.
Стеценкина борода поднялась кверху и окрасилась кровью. Старик облизывал губы и тяжело дышал. На шум ворвались городовые и увели старика силой.
Исправник долго нервно ходил по кабинету, вытирая платком давно уже чистый кулак.
Стеценко посадил Кольку на плечо и пошел серединой улицы, как привык ездить на гнедыше…
Глава восемнадцатая
Степные ветры рвали улицу. Мягкие настилы серой пыли облаком отрывались от широких дорог, совершали вихревой танец, мелким песчаным дождем стучали в жестяные вывески, в стекла потемневших окон, в мазаные стены и некрашеные, замшелые заборы.
Прохожие то и дело оборачивались к ветру спиной, натягивали на нос смятые картузы. Опускались поля широкополых девичьих шляп. Матери, няни с детьми прятались в чужих парадных от налетавших песчаных шквалов.
Золотой крендель булочной, как бешеный, мотался на коротком кронштейне, и казалось, вот-вот сорвется вместе с толстым сусальным окороком на чью-нибудь неудачливую голову.
Ветер гнал на север, к центру города, пыль, листья, бумажки, окурки, уличный мусор, и туда же шла, спешила, бежала, семенила толпа.
Драгуны, разбившись на патрули, гарцевали у самых тротуаров, и женщины с ребятами, в защиту от лоснящегося конского зада, выставляли перед собою широкие заскорузлые ладони.
На скрещении двух улиц накапливалась толпа.
— Эй, брат, — сказал Ливанов, — не попереть ли нам подобру-поздорову по домам? Какой смысл ввязываться в уличные драки?
— Во-первых, это не уличная драка, а революция! — выпалил вдруг Котельников.
— Кто же здесь, по-твоему, революционеры? Драгуны, что ли? Или черная сотня?
— Так ведь это же бунтуют запасные. Они не хотят идти на войну. Вот и все!
— А ты знаешь, почему они не хотят идти на войну? Ты в деревне хоть раз был? Ты знаешь, что скоро поля убирать надо? А тут самых здоровых мужиков в Маньчжурию гонят. А жать бабы будут? — кипел Котельников.
— Так, по-твоему, с японцами войну кончать не надо? Пусть забирают всю землю до Байкала или до Урала. Так, что ли?
Толпа увеличивалась.
— Осади! — орали драгуны.
Полицейские, держа шашки в ножнах перед собою, рядами напирали на толпу, разгоняли группы молодежи и людей в пиджаках и косоворотках, державшихся вместе.
— А это кто? — спросил Василий.
— Это рабочие с табачной фабрики, с сахарного завода, с лесопилен.