Первая мировая. Во главе «Дикой дивизии». Записки Великого князя Михаила Романова

Хрусталев Владимир Михайлович

18 марта. – Кончаю это письмо сегодня утром, не хочу задерживать курьера дольше и надеюсь, что он в понедельник передаст тебе это письмо. Вчера мне очень мало пришлось тебе писать, ввиду того, что я писал духовное завещание и письмо [В.Б.] Фредериксу с просьбой поддержать его и провести его в той редакции, как оно мною написано. Мое первое письмо вышло слишком длинное, неинтересное (к сожалению, все мои письма этим отличаются) и отвратительно написанное. – На следующей неделе Ларька [Воронцов-Дашков] едет в Петроград, с ним я также напишу тебе, он лично передаст письмо и тот разговор, который мы с ним вчера вечером имели, в двух словах он заключается в том, что в конце июня я непременно устроюсь в Ставку, к сожалению, лучшего в данное время ничего не сочинишь. Так вот, моя дорогая, я умоляю тебя на это рассчитывать и не падать больше духом, т. к. это совсем решенный вопрос. Хотя в Ставке и не очень-то сладко, т. е. симпатично, все же, да и самое главное, то, что я не буду так связан службой, благодаря чему нам можно будет часто видеться. Человек легко терпит, когда есть впереди надежда, а вот когда этого маяка нет, к которому можно прицепиться, тогда совсем плохо. – Я не умею письменно выражать мои мысли, да и не только письменно, даже в разговоре, а тем более сегодня у меня ничего не выходит, поэтому мне лучше кончить писать. Главным образом мне трудно писать, потому что ты мне не веришь, не любишь, не веришь, не доверяешь, считаешь, что ни в чем не помогаю тебе. Начинаю писать глупости, мои мысли туманятся, все равно ни к чему. И как это жалко и тяжело, что ты меня считаешь таким мерзавцем по отношению к тебе. А на самом деле, у меня кроме огромной любви, преданности, привязанности и чувства доверия к тебе нет ничего другого и ни к кому другому. – Когда же, наконец, можно будет уехать подальше от всех и всего, я так, так устал! – Еще раз благодарю тебя, моя дорогая, за длинное письмо и постараюсь вперед еще больше исполнять твои желания. Да хранит и благословит тебя Бог. Благодарю детей за их милые письма и целую их нежно. – 26 марта мысленно и молитвенно буду с тобою в Москве. Будь здорова и береги себя, моя прелестная Наташечка. Крепко, крепко обнимаю и крещу тебя. —

Всем существом преданный и любящий тебя твой Миша.

ГА РФ. Ф. 622. Оп. 1. Д. 21. Л. 27–38 об. Автограф.

Великий князь Михаил Александрович – Н.С. Брасовой

20–27 марта 1916 г. – м. Копычинце.

Моя дорогая Наташечка, я только что перечитывал

твое письмо, и я с грустью вижу, что ты пришла к убеждению, что мой характер неприменимый к жизни и самый несчастный, я не буду этого опровергать. Конечно, у нас совсем разные характеры и взгляды на вещи. Может быть, ты и бываешь всегда права, а я не прав. Главная же разница в наших характерах та, что ты гораздо строже судишь людей, нежели я это делаю. Мне всегда кажется, что можно многого добиться в жизни мирным путем, без резких выходок и без особых порч отношений с людьми. Ведь вот единственно в этих вопросах (к величайшему моему горю) мы и расходились во мнениях с тобой до сих пор. Если я старался до сего времени так действовать, то исключительно для твоей же пользы и делал это по внутреннему чувству убеждения, а вовсе не потому, что я тебе мало верю, или нарочно делаю против твоего желания; мне очень грустно, что ты так думаешь! – Нет, повторяю, что я до сих пор действовал только по убеждению. Что же касается будущего, т. е. чтобы я действовал так, как ты мне посоветуешь, конечно, я могу так поступать, но боюсь за некоторые последствия. Боже мой! Неужели ты думаешь, что мне легко бывало поступать (иногда) против твоих желаний? Нет, это была для меня каждый раз новой страшной музыкой, тем более, что я заранее знал, что иду на разрыв отношений с тобой, т. е. на самое худшее, что со мной может случиться в жизни. Хотя я плохо выражаю свои мысли, но надеюсь, что ты поймешь то, что я хочу сказать, мою мысль и чувство. Право, Наташа, я так буду счастлив уехать с тобой куда ты только пожелаешь, подальше от всех и всего; у меня никаких других ни желаний, ни стремлений нет, как только уехать и жить с тобой в добрых отношениях, чтобы ты меня любили снова так, как раньше, хотя я боюсь, что этого никогда не будет, потому что утерянная любовь не может никогда вернуться. Ведь это так, скажи мне совсем откровенно, ты меня больше не можешь любить по-прежнему? – Помнишь, ты мне часто говорила, что я так уверен в твоей абсолютной любви ко мне и что из-за этого будто бы совсем не ценю твоей любви. Но это не так, я более всего на свете ценил твою такую большую любовь ко мне и был спокоен и счастлив, теперь же, когда все это изменилось, я совершенно потерял почву под ногами, кроме того, чувствую себя очень несчастным и одиноким, и никто мне помочь в этом горе не может. Такое состояние уже давно длится, началось оно постепенно, т. е. я точно даже не сумею сказать, когда оно началось. Потом ты мне тоже говорила, что я совсем не ревнивый. На это я тебе всегда отвечал, что пока нет никаких причин, то и чувство ревности не может быть. Твоя же дружба в прошлом году с Д[митрием], не могу сказать, чтобы она меня оставила равнодушным. Да, сложная вещь жизнь человека, часто бывает непонятна и страшно подумать, что ждет каждого впереди. Буду все-таки надеяться на то, что мы сговоримся во всем и будем хорошо жить, но т. к. молодость уже прошла и любви (с твоей стороны) больше нет, то поживем, по крайней мере, в мире и в согласии, – «Как Вы спали сегодня Наталия Сергеевна? Спасибо Михаил Александрович, получше и под ложечкой не так болело». – Как это глупо, что я только что написал! – Я очень надеюсь, что ты лучше себя чувствуешь и лучше спишь, а что касается доктора, то непременно выбери себе одного и не меняй его, это очень важно для лечения. Я сожалею, что ты не признаешь Котона, а он хорошо понимает дело и очень, очень внимательно относится к больному. – Я сплю плохо, просыпаюсь всю ночь, как всегда, когда без тебя. – Относительно прошений я напишу [Н.П.] Лавриновскому и об определении известной суммы в год на благотворительность; я давно сам об этом думал, но, конечно, забывал об этом сказать. – Ты пишешь, что в России даже страшно жить благодаря дезорганизации, я знаю, что почти во всем большая поруха, но это все можно со временем наладить, потому что у нас всего много, а вот в Германии, несмотря на великолепную организацию, они очень и очень начинают чувствовать разного рода недостатки. На днях [Я.Д.] Юзефович показывал интересную открытку, полученную от его знакомого артиллерийского офицера, который в плену у германцев, – он пишет условно, но смысл тот, что дела у них очень неважные и им страшно тяжело приходится и чтобы Россия продолжала бы войну, во что бы то ни стало. Сегодня мне тоже показывали открытку нижнего чина, присланную из Германии, и он почти то же самое пишет. Конечно, нам всем очень тяжело, но надо продолжать войну, а не то все сделанное до сих пор пойдет насмарку и через несколько лет снова будет война с Германией. Теперешнюю войну можно назвать «война за мир». Что это с бедной Ольгой Павловной [Путятиной] и чем она больна? Я очень надеюсь, что ничего опасного нет. Пожалуйста, передай ей мои лучшие пожелания и привет, а также и Капнистам и Шлейферам. Интересно ли было вчера в балете? – Я только что получил от тебя известье о кончине бедной Юлии Сергеевны [Матвеевой]. Ужасно жаль бедного и дорогого Алешу, у него столько горя за последнее время. Она, кажется, вообще была довольно слабого здоровья? – В твоем письме ты пишешь, что я сам виноват в том, что нахожусь так далеко от тебя и что я не желал лучше устроиться. Это, верно, винить в этом мне никого нельзя, хотя Государь знал о моем желании быть при нем в Ставке. Но тут вопрос моей совести, мне как-то совестно в такое время быть, где-то в тылу, когда русский народ (настоящие труженики и лучшие люди) проливает свою кровь за страну и за будущий мир. Для меня, конечно, единственное лишение в настоящее тяжелое время это разлука с тобой, которая для меня является равносильной смерти; я так беспокоюсь за тебя, так тоскую и извожусь вдали от тебя, что долго такой жизни я не перенесу, вот по этим всем причинам, или вероятнее, по этой причине и я буду просить Государя меня взять к себе в Ставку. Я в том письме упомянул конец июня, потому что к тому времени будет около 4–5 месяцев командования мной корпусом. Сегодня мы узнали, что нас еще дальше ставят в резерв, т. е. в Россию, севернее и недалеко от Поскурова. Моя большая мечта, если только удастся освободиться мне к Пасхе, то прилететь в милое Брасово. Боже мой, какая это будет огромная радость, там с тобой встретиться, а еще лучше, если ты приедешь меня встречать в Киев. Хотя я всегда люблю жить надеждами, все же я боюсь забегать настолько вперед. – Перейдем мы на новую стоянку через неделю; вообще, сообщение там будет удобное, т. к. близко от Проскурова. – Письмо это я начал писать утром, затем немного писал до обеда и вот теперь перед сном заканчиваю мое писание. Днем [В.А.] Вяземский и я ездим верхом по лесу. Я, кажется, тебе в том письме писал, что здесь великолепный лес, граб, дуб, липа и береза, множество всюду цветов, местами белые подснежники, местами синие перелески и, наконец, крокусы (mauve), а белых мало. Птиц также очень много, и их пение так мне напоминает наши милые и родные Гатчинские места в лесах и в парках. Через три недели и у вас начнется такая же весна, как теперь у нас. Погода очень хорошая, много солнечных дней и иногда бывают почти летние дни. Теперь прощусь с тобою, моя дорогая Наташечка, нежно тебя прижимаю к себе и целую тебя всю, как бывало в хорошее прежнее время.

27 марта. – Моя душечка Наташа, прошло довольно много дней, с тех пор, как я тебе писал последний раз. Причины этому были те, что я кончил тебе отвечать на все то, что ты мне писала в твоем письме, затем здесь я был или занят, или ничего интересного не происходило, а затем я ждал курьера, который приехал третьего дня в 5 1/2 дня. Вчера же я съездил в Кавказскую туземную конную дивизию и прощался с полками, пулеметчиками и двумя конно-горными батареями и это заняло весь день, т. к. ехать пришлось очень далеко, выехали в 9 ч., а возвратились в 8 ч. Сейчас же после обеда я лег, ибо порядочно устал. Ехали на автомобилях. Пыль была ужасная, ветер сильный и довольно холодно, погода пасмурная. Было три полка в одном месте (Высучка, там, где я был в начале июля), и три полка в Тлустэ. Мне пришлось сказать маленькое слово и тут и там, что отняло от моего здоровья, по крайней мере, три года жизни, я так всегда волнуюсь, просто ужас, но я взял себя в руки и говорил громко медленно и ясно. – При всем этом я еще не благодарил тебя за твое милое письмо, что и делаю сейчас от всего сердца. Меня ужасно беспокоит, что ты все плохо себя чувствуешь. Только что послал тебе телеграмму, в которой прошу тебя повидать Яковлева, что надеюсь, ты и сделаешь. Право это совсем необходимо, надо же наконец выяснить причину твоего недомогания, причина наверное самая маленькая и простая, потому что еще в начале зимы ты себя чувствовала хорошо. – За эти несколько дней, что я тебе не писал, выяснилось, что числа 3 или 4, мне можно будет съездить в отпуск, что меня радует, конечно, больше всего на свете, и я надеюсь, что нам удастся поговеть вместе. Если не удастся быть в Брасове, по тем причинам, о которых ты мне пишешь, очень жаль, конечно, но что же делать, приеду я в Гатчину, но не скрою от тебя, что для меня это делает огромную разницу, и в особенности, когда я приезжаю домой на короткое время. Все-таки лучше быть в том месте, где тебе удобнее, поэтому говорить больше об этом не буду. Те два дня, которые ты провела в постели, кроме пользы, конечно, ничего не принесли, и вообще тебе необходимо вести более здоровую жизнь, чем ту, которую ты ведешь. Я всегда говорил и буду говорить, что необходимо ежедневно ходить, а, кроме того, и отдыхать, только при таком условии можно улучшить свое здоровье. – Странно, что Лавриновский мне до сих пор не ответил на мое (как я считаю) очень хорошее письмо. – У нас уже появились фиалки, мне очень хочется прислать их тебе, но боюсь, что не дойдут, хотя они с корнями и в земле. – Ты удивляешься, почему я сам не мог ответить Муравьеву, да по той простой причине, что я не умею хорошо писать, ты сама это знаешь, соображать-то я могу, а писать – нет, тут дело не в чужих мозгах, как ты пишешь, а распределение труда. Мне и без того очень много приходиться писать, почему же мне еще больше тратить на это время, вместо чтения или прогулки на свежем воздухе. Я достаточное число часов просиживаю за письменным столом. – Итак, прощусь на сегодня с тобою, моя дорогая Наташа, в надежде, что мы увидимся с тобой дней через десять. Я нравственно очень устал и ни на что хорошее больше не рассчитываю. Береги свое здоровье, умоляю тебя. Я только и живу тобой, у меня в жизни другого ничего нет. Мысленно крещу тебя, обнимаю и целую с любовью, да хранит тебя Господь.

Весь твой мальчик Миша.

ГА РФ. Ф. 622. Оп. 1. Д. 21. Л. 41–46 об. Автограф.

Великий князь Михаил Александрович – Николаю II

27 апреля 1916 г. – Новое Поречье, около Городка Подольской губ.

Дорогой Ники,

Не найдешь ли ты возможным назначить к себе в свиту Н.Н. Крестьянова (прошу об этом исключительно от себя). Мы все знаем его очень давно, он бесконечно долго служил в Сводном полку (25 лет), а теперь состоит начальником Гатчинского дворцового управления уже третий год. Человек он очень хороший и во всех отношениях честный и верный. Сделай для него эту огромную радость!

Пасху я встретил со своей семьей в Брасове, погода была отличная. Надеюсь, ты хорошо встретил праздники.

Крепко тебя обнимаю.

Твой Миша.

ГА РФ. Ф. 601. Оп. 1. Д. 1301. Л. 148–148 об., 149. Автограф.

Великий князь Михаил Александрович – Н.С. Брасовой

2–5 мая 1916 г. – Новое Поречье (Под[ольской] губ.).

Моя душечка дорогая Наташечка, пишу тебе первое письмо отсюда. Мы расстались с тобой девять дней тому назад и, как это всегда бывает, мне кажется, что прошло гораздо больше времени, и я уже начинаю скучать по тебе, несмотря на самые хорошие условия жизни, в которых мы [в] настоящее время находимся. – Я так счастлив был от тебя узнать, что доктор Соколов ничего серьезного не нашел у Беби, а приписал все его нервам, а как теперь оказывается, он совсем спокойно стал спать. Кроме его слишком большой впечатлительности, мне кажется, что в Брасове играл роль воздух, к которому он не привык. – Смерть нашего бедного Буль меня ужасно поразила и огорчила, что же это значит, что мы потеряли вторую собаку в такой короткий срок и, по-видимому, также

от отравления. Не могу допустить мысли, чтобы это было сделано, кем-нибудь умышленно, но, может быть, в нашем соседстве занимаются истреблением крыс, вот почему я телеграфировал Котону о том, чтобы он по возможности установил причину смерти, а тебе – в случае нужды, обратиться к полиции, которая одна может проверить, что делается в соседних домах. Не положил ли наш садовник отраву против крыс и мышей около парников, т. к. иногда у них является такая дикая мысль, вообще, это возмутительно, что люди занимаются этим и сами не сознают того зла, которое делают. Я уверен, что нигде в загранице не кладут отраву. – Ужас, как жалко Буль и тоже так неожиданно это случилось, как два месяца тому назад с милым Джеком. Ты, вероятно, похоронила его там же в саду? – Простившись с тобой в Брянске, мы отправились в наш вагон и легли, а в 7 ч. утра пришел наш поезд на Киев, и мы покатили дальше. Ларька [Воронцов-Дашков] виделся с Алешей [Матвеевым], и от последнего ты, наверное, знаешь, то изменение, которое мне пришлось сделать в завещании. Я посылаю эту бумагу и прошу тебя передать ее Алеше, для хранения. Что касается отношений Ларьки [Воронцова-Дашкова] к тебе, то могу сказать, что он относится очень доброжелательно и всегда одинаково, да, кроме того, ему нет причин иначе относиться, потому что кроме добра он ничего другого от нас не видел, да и по натуре своей он человек справедливый и очень добрый. Он должен был приехать сюда на несколько дней по некоторым вопросам в Кабардинском полку, но, по-видимому, он не приедет, я был бы рад, если б ты его повидала до 15 числа; они оба поедут лечиться в Кисловодск. Доктор нашел, что у него все не в порядке, и печень, и почки, и сердце, и нервы. – Здесь в доме теперь живет хозяйка с сыном. Я с ней познакомился, она немолодая и не могу сказать, что симпатичная. Через день играют у нас трубачи, которые приходят от каждого полка по очереди. Пока дел никаких нет. 8-го мая будет «Concours-Hippque» в Бугском Уланском полку, вероятно, это повторится и в других полках моего корпуса, а, кроме того, придется вскоре ездить по очереди в каждую дивизию для проверки занятий и видеть степень подготовки полков. – Погода, когда мы приехали сюда, была жаркая и солнечная, а несколько последних дней изменилась к худшему, шли дожди, сильный ветер и стало просто холодно, пришлось даже протопить печи. Сегодня опять теплее, но ветер сильнейший. Зелень, конечно, совсем летняя, кроме дубов, которые еще совсем мало распустились. Черемуха уже отцвела, сирень в полном разгаре. Днем мы, т. е. [В.А.] Вяземский, Керим и я ежедневно делаем большие прогулки верхом по полям, т. к. лесов здесь почти нет, все чернозем и много глубоких оврагов, не могу сказать, чтобы эта губерния мне нравилась. – Мой новый серый текинец, которого зовут Далай, мне очень нравится. Первый день он на меня сердился и горячился, а на второй же день пошел спокойно, и теперь он хорошо меня знает и свободно позволяет мне слезать и садиться во время прогулки, а также и вести его в поводу, – он все-таки мужчина серьезный и шутить с ним, конечно, нельзя. Повод у него мягкий, и чудный мягкий галоп и на нем едешь без усталости хоть целый день. – Твоя новая складная рамка стоит на письменном столе, и все твои дорогие портреты смотрят на меня, ты не знаешь, как они мне нравятся, но ты должна обязательно мне добавить еще две фотографии, которые ты мне обещала и о которых я тебе уже говорил.

5 мая. – Вчера к вечеру приехал Кондалов и привез много писем и посылок. – От всей души благодарю тебя, моя дорогая Наташа, за милое письмо. Твои снимки очень удачные и их много, а мои почти все плохие, но я в этом не виноват. Я надеюсь, что ты отдала мой аппарат Сурову, а не в магазин Kodak, потому что последний его проверял дважды или трижды и ничего из этого хорошего не вышло, они ровно ничего не понимают в починках или недобросовестны. Аппарат чудный и его надо только проверить и сделать пустяшную починку, визир немного погнут, вот почему на моих снимках получается слишком много земли, а сверху фотографии слишком отрезаны. Что же касается моих больших снимков в Брасове, то виноват в этом Акалаич, который мне передал большой аппарат из магазина Иохим, сказав мне, что кассетки заряжены и все исправно для снимания, я же не мог открыть кассетки, когда по весу я чувствовал, что они со стеклами. Право это глупо, а главное досадно, могли бы быть такие чудные снимки, а вместо того, глупое недоразумение, какие все-таки все люди путаники и в самых простых вещах! – Часы мне очень нравятся, и лишний Брегет всегда обогатит мою коллекцию часов, сердечно благодарю тебя, моя дорогая, за подарок, могу только жалеть, что ты не сама мне их подарила в Брасове. – За книги я благодарю Ольгу А[лександровну], послав ей телеграмму, твои вырезки прочту с интересом. – Посылаю тебе небольшой ящик из Англии, который по ошибке мне прислали сюда. – Надо будет Акалаичу сказать в Управлении, чтобы все посылки из Англии посылались тебе, а не мне. – Бедный милый Були, не могу тебе сказать, как я его жалею, и тем более, что он так страдал. (Вот в эту минуту я получил твою телеграмму, в которой ты пишешь, что исследование Були показало бешенство.) Мне это кажется почти неправдоподобным, такой молоденький и никто его не кусал, и какая досада, что теперь приходится Бойку сажать в карантин, вот правда, не везет нам с собаками. Я надеюсь, что Бойка останется совсем здоровым. Чтобы не быть в доме без собаки, возьми Куку, он хороший сторож и ласковый. Как досадно, что Цезарь болен и не мог ко мне приехать. Ввиду этого, Керим хочет выписать своего «спаньюэль», ты его видела зимой у Инны А[лександровны] [Эриванской]. – Я более чем надеюсь, что [Н.Н.] Крестьянов не уйдет из Гатчины, а если это правда, то действительно это будет очень печально для нас, с тех пор, что мы в Гатчине и ты с ним познакомилась, я его очень полюбил за его хорошее отношение к тебе и мне, кажется, что он нам предан. Поговори с ним относительно слухов, а также о подарке от нас обоих [Е.А.] Бирюкову. – Посылаю тебе письмо Дмитрия, которое я получил вчера с курьером. – Теперь я кончу, хочу еще написать Алеше. – Моя дорогая душечка Наташа, я мысленно всегда живу с тобою и грущу по тебе. Я так счастлив [был] встретить Пасху в милом Брасове с тобой, детьми и милыми гостями и благодарю тебя, что ты туда приехала, а в Гатчине, которое я еще больше люблю, нам бы отравили там все праздники, главное близость Петрограда. – Да хранит и благословит тебя Бог, крепко, крепко обнимаю и нежно с любовью целую тебя всю.

Весь твой мальчик Миша.

ГА РФ. Ф. 622. Оп. 1. Д. 21. Л. 47–56 об. Автограф.

Великий князь Михаил Александрович – Н.С. Брасовой

10 мая 1916 г. – Новое – Поречье.

Моя дорогая душечка Наташа,

Пользуюсь поездкой Керима в Петроград, чтобы тебе послать это небольшое письмо. Инна А[лександровна] [Эриванская] мне на этих днях прислала три телеграммы, прося меня послать Керима в Петроград. Дело в том, что она, вероятно, опять переходит в лютеранство. Керим очень неохотно едет, но я удивился все-таки, как он быстро согласился на эту поездку. – На этих днях [Н.А.] Врангель будет произведен в генералы и, таким образом, освободится вакансия на адъютанта; ввиду этого спрашиваю твоего согласия на назначение на эту должность Керима; правда, что не я первый об этом подумал, а он сам скромно об этом попросил. Я ему сказал, что посоветуюсь с тобой, а лично против этого я ничего не имею. Наташа, я нахожу, что его вполне можно взять на эту должность, а главное, что он глубоко преданный нам обоим и очень честный человек, за войну, он умственно сильно развернулся и вообще совсем не глуп, как ты привыкла на него смотреть. Конечно, для него это будет большим счастьем, и если ты только согласишься, то самое лучшее было бы, если б ты сама ему объявила о твоем согласии. Он не знает, что я тебе в этом письме пишу о нем. Если Керим будет назначен адъютантом, тогда откроется вакансия на его теперешнюю должность, на которую я мог бы взять Павла Николаевича [Трескина], который сейчас находится в тяжелых условиях, как ты помнишь из его последнего письма. В денежном отношении это почти никакой разницы не сделает. – Вот это, значит, первый вопрос, а второе дело, это о возможном твоем приезде сюда, не откладывая этой поездки слишком далеко по той причине, что никто не может сказать, долго ли еще здесь останемся или же по изменившимся обстоятельствам нас куда-нибудь двинут вперед; пока же мы здесь живем тихо и мирно, и если только тебя это не расстраивает, то я был бы более чем счастлив твоему приезду сюда на несколько дней. Лучше было бы, если б ты приехала сюда одна без кого-либо из дам, оставив таковую в Киеве. – Я хотел написать больше, но меня очень часто перебивали, и в результате у меня больше нет времени до отъезда Керима. Погода только что поправилась, что очень приятно после почти 10 днев[ного] перерыва. Итак, дай Бог, до скорого свидания, мой ангел Наташечка, крепко обнимаю тебя и нежно с любовью целую тебя всю. Мысленно крещу тебя и люблю всем существом.

Твой Миша.

ГА РФ. Ф. 622. Оп. 1. Д. 21. Л. 57–58 об. Автограф.

Великий князь Михаил Александрович – Н.С. Брасовой

22–25 июня 1916 г. – Злоты (верст на 30 к западу от Тлустэ). Галиция.

Мы дорогая Наташа,

Сегодня ровно неделя, что я приехал сюда, долго ли пробудем здесь трудно сказать, только можно надеяться, что в скором времени мы будем продвигаться вперед. Уже и в настоящее время наша VII армия и IX сильно продвинулись. Последнее время французы имеют большой успех, даже итальянцы. Какое было бы счастье, если б действительно тот успех, который мы теперь имеем, все бы развивался и развивался, и чтобы это было началом конца. Хотя я и далеко от правящих сфер и ничего не знаю, что происходит, кроме как из газет, но чувствуется, что какое-то согласование между нами и нашими союзниками начинает проявляться и начался нажим на нашего противника со всех сторон, дай Бог, чтобы стальное кольцо, которое окружает нашего презренного врага, все теснее и теснее сдавливало бы его. – Мы живем здесь пока налегке, главный обоз находится в 15 верстах, вещей со мной минимальное количество, письменной бумаги у меня очень мало, вот почему я пишу на таком большом листе. – Моя душечка Наташа, я мысленно всегда с тобою и так надеюсь, что ты совсем здорова и бодра. Ты очень хорошо сделала, что задержалась в Москве из-за зубов, а потом не нашла бы для этого времени. Жалко, что Алеши нет в Москве; кто из знакомых еще не разъехались и ждут в Москве, где Мария Николаевна? – Наташа, ты мне очень не аккуратно отвечаешь на мои вопросы в телеграммах, я спрашивал тебя, уехали ли твои родители, как твое здоровье, затем писал о гомеопате, но ты мне ни на что не ответила. Я очень надеюсь, что ты была у гомеопата, я уверен, что его лечение может принести большую пользу, конечно, при условии исполнять точно, что будет прописано; пожалуйста, сделай это для меня. – Курьер, я думаю, приедет завтра к вечеру, с нетерпением жду твое письмо, мне очень интересно знать, когда дом в Брасове будет закончен и когда ты туда переедешь? Как приятно будет, наконец, въехать в этот чудный дом, милое Брасово, как в нем хорошо! Относительно нашего Гатчинского лазарета дело обстоит так: Константин Антонович [Котон], уезжая, передал свои полномочия доктору Попову. Владимиру Робертовичу я поручил передать заведование хозяйством также док[тору] П[опову] до возвращения К[онстантина] А[нтоновича]. Помогать же док[тору] П[опову] будет делопроизв[одитель] лазарета Квятковский, т. к. важно не поручать хозяйство кому-либо из сестер, если найдешь нужным, то сделай перемену, но нахожу, что так будет лучше всего и люди надежные.

23 июня. – Я только что возвратился из лазарета, в котором я был третьего дня, там преимущественно лежат казаки 6-й донской казачьей див[изии], которая в настоящее время входит в состав моего корпуса. Большинству раненых лучше, но двум стало хуже после моего первого посещения, а именно: пулеметчику прапорщику Васильковскому и Чеху – тоже прапорщик, они оба ранены в живот и по всем вероятиям не выживут, ужас, как тяжело было на них смотреть, с Васильковским я разговаривал, и он, бедный, просил меня, чтобы его эвакуировали в Царское [Село], так как его мать там живет. Но доктор говорит, что эвакуировать его не придется. Сколько таких несчастных героев, которые умирают вдали от родины, а еще хуже – без своих и на чужих руках, этого несчастного чеха мне одинаково жалко. – Какой это чудный народ донские и уральские казаки, они сильны как телом, так духом, один здоровее и храбрее другого, да, ими можно похвастаться, и ни в какой другой стране такого чудного и прочного народа нет!

24-го июня. – Получил сегодня от тебя телеграмму, ты пишешь, что сегодня уезжаешь в Гатчину, не закончив работу с дантистом, жалко, что ты не успела покончить с зубами. – Дела у нас продолжают идти хорошо, хотя и не быстрыми шагами, но все же двигаемся вперед. – Я на днях узнал, что бедный Бертрен сильно ранен, и написал ему телеграмму в Киев, он очень тронут твоим посещением. Кавказская туземная конная дивизия до сих пор, хотя по приказу включена в мой корпус, но находится даже в другой армии, правда, близко от нас, и я знаю, что полки очень хотят скорее к нам попасть, но не хотят этого ни кн. Багратион, ни Половцов.