Первая просека
Шрифт:
— С комнатой успеется, — пробубнил Захар и решительно добавил: — Все равно, как только кончится пурга, пойду на лыжах.
Пурга стихла в ту же ночь.
Утром по пути на работу Захар, утопая по колена в снегу, допытывался у Каргополова: замолвит тот за него слово или нет в комитете комсомола, когда речь пойдет о добровольцах-лыжниках?
— Видно, Захар, мне от тебя не отбояриться, — смеялся Каргополов. — Черт с тобой, замолвлю!
Захар работал на стропилах, когда снизу его окликнул Пригницын, привезший доски.
— Га, здоров, Жернаков!
Захар спрыгнул в сугроб. Не обращая внимания на болтовню Пригницына, он пробежал глазами записку:
«Кажется, опоздали мы с тобой, Захар, — говорилось в записке. — Отряд лыжников уже укомплектован и скоро выйдет. Сидоренко не возражает против твоего похода, учитывая, что там Настенька. Решай сам: успеешь собраться — можешь идти».
Оставив за себя Толкунова, Захар кинулся домой. Там прихватил рюкзак, лыжи и охотничий нож, а вскоре уже мчался в продовольственный магазин. Выкупил месячную норму масла, которую берег до приезда Настеньки, взял трехкилограммовую буханку хлеба, пять банок рыбных консервов и, спрямляя по снежной целине путь, понесся в Пермское. Велико же было его огорчение, когда еще с бугра он увидел на Амуре темную цепочку лыжников. Они были под Эконьской сопкой — километрах в восьми.
Да они ли это?
Забежал в комитет к Ване Сидоренко.
— Ушли лыжники? — Он сбил на затылок ушанку, вытер пот со лба.
— Ушли. А ты где был?
— Да где! Каргополов промариновал: обещал сразу, а сказал только что!
— Страшного ничего нет, — успокоил Сидоренко, — и без тебя там управятся.
— Нет, все-таки… Я догоню! Там же Настенька!
— Смотри сам.
Захар поглубже натянул ушанку, кивнул Сидоренко и бегом выскочил из кабинета.
Не скоро дошел он до Эконьской сопки, а когда обогнул ее, невесело стало на душе: лыжники исчезли.
Пока Захар поравнялся с Верхней Эконью, солнце погрузилось в лиловую мглу, выстлавшуюся по вершинам левобережных сопок. Теперь там лишь слабо просвечивал его пунцово-красный диск. Захар и минуты не задумывался: он пойдет вслед за отрядом — ведь лыжню можно видеть и ночью!
Эконь осталась далеко позади, когда Захара нагнали сани. В розвальнях лежал закутанный в тулуп дядя лет пятидесяти с безбородым одутловатым лицом скопца и колючими глазками.
— Далече, паря? — спросил он сипловатым бабьим голосом.
Захар сошел с лыжни.
— А вы далеко?
— До Орловки.
— Сколько до нее?
— Верст двадцать, считай.
— Может, подвезете?
— А деньги есть?
— Найдутся.
— Кидай лыжи, садись.
Блаженный покой растекся по телу, когда Захар с облегчением опустился в сани и лошадь взяла с места рысцой.
— Чтой-то у тебя за чудные рукавицы? — спросил возница, разглядывая шоферские краги на руках Захара.
Потом он начал с нудным любопытством допрашивать Захара, кто он, да откуда, да сколько зарабатывает. Скоро он изрядно надоел Захару. Да и дорога сворачивала в сторону. Привстав
— Сколько платить? — спросил он.
— А я, как почта, — полтинник с версты. Словом, червонец давай.
Захар подозрительно долго копался во внутренних карманах пиджака. Наконец выдохнул:
— Бумажник потерял…
— Ишь ты, как не повезло, — хихикнул возница. — А был ли он у тебя?
— А то не был! — заорал Жернаков, обшаривая карманы. — Конечно, потерял или забыл в комитете у Сидоренко, будь ты неладен!
— Не виляй, паря! Пока не рассчитаешься, лыжи не дам! — И возница расторопно подсунул под себя лыжи.
— У меня есть масло и хлеб, больше нет ничего, — глухо сказал Захар.
— Такое добро и у меня есть. Давай сюда рукавицы, а взамен бери мои варежки, вот и будет полный расчет.
— Так это же грабеж! — возмутился Захар.
— А обманывать человека честно? Ну, решай! А не хочешь — увезу лыжи, вот тогда ты попляшешь!
И вот на руках Захара уже не меховые перчатки с кожаными крагами, а дырявые варежки. Сбросив лыжи, возница пустил в ход кнут, по-разбойничьи гикнул, и лошадь с места взяла галопом.
«Черт меня дернул связываться с этим кулачиной!» — ругал себя Захар, ходко двигаясь по лыжне. Он испытывал мерзкое ощущение — варежки казались липкими, мокрыми и холодными.
А кругом — глухая ночь. Снежная сумеречь держалась только понизу, у самого Амура. Где-то справа должен быть лесистый берег. Черная стена берега только угадывалась во тьме. Захару чудились очертания изб и старых елей, увешанных прядями мха. Хотелось свернуть туда, устроиться под развесистыми лапами-ветками, развести костер, отдохнуть…
Мучили голод и жажда, стали тяжелыми лыжи. Но у Захара и в мыслях не было останавливаться — вперед, только вперед! До Орловки еще километров двадцать. Где-то на полпути, слева, должно быть село Свободное, за ним нанайское стойбище Дипы. Нужно дойти хотя бы до Свободного, а там будет видно.
И он идет — размеренно, в одном ритме, не спуская глаз с лыжни под ногами. Давно потерян счет времени, давно он не чувствует холода, давно он свыкся с темнотой и безмолвием ночи, а в душе какое-то тупое, полусонное безразличие ко всему — так бывает при сильной усталости.
В голове лениво бродят мысли-видения, сменяя одна другую, а над ними, словно маятник часов: «Раз-раз, раз-раз, раз-раз…» Это лыжи отсчитывают время-шаги.
Самое страшное одинокому путнику вот в такую зимнюю ночь потерять уверенность в себе. Захар не терял ее до тех пор, пока видел две довольно четкие полоски лыжни: рано или поздно они куда-нибудь приведут. Но вот ветер стал заметно усиливаться, в торосах засвистела поземка.
Вскоре Захар стал замечать, что лыжня как бы растворяется под ногами — ее словно что-то размывает. Вот стали видны лишь отдельные обрывки лыжни, а вскоре и они исчезли. Снег завихривался все выше, пока не скрыл все вокруг. Только вверху изумрудной густой россыпью холодно сверкали звезды.