Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса
Шрифт:
— Он, должно быть, обладал знаменитым обаянием Йорков? — продолжал допрашивать меня мой муж. — Тем невероятным даром, который заставлял людей в него влюбляться? Этим даром обладал и твой отец, король Эдуард. Да и ты сама им обладаешь. Это дар Божий. Во всяком случае, разумно это явление объяснить невозможно. А может, это воздействие неких магических чар? Неужели благодаря одному лишь обаянию можно заставить людей следовать за тобой?
Я пожала плечами. Голосу своему я в данную минуту не доверяла; да мне и не хотелось говорить о том, почему все любили Ричарда, почему его друзья готовы были жизнь за него отдать, почему некоторые из его сподвижников и после его смерти продолжают сражаться с его врагами — во имя любви
32
Весьма распространенная точка зрения, которую разделял и У. Шекспир; именно таким он изобразил Ричарда в своей трагедии «Ричард III».
— У меня, во всяком случае, этого дара нет, не так ли? — напрямик спросил Генрих. — Что бы это ни было — Божий дар, колдовство или талант — я им не обладаю. Всюду, куда бы мы ни направились, я улыбался людям, приветственно махал рукой и делал все, что нужно и должно. Я старательно играл роль короля, уверенного в своих силах и своих правах на трон, даже если порой и чувствовал себя нищим претендентом, которого не поддерживает никто, кроме слепой в своей любви матери и доброго дядюшки; я чувствовал себя пешкой в той большой игре, которую затеяли другие правители Европы. Я никогда не относил себя к числу тех, кого любят привередливые лондонцы; я никогда не слышал, чтобы мои солдаты с восторгом выкрикивали мое имя. Я не тот человек, за которым идут во имя любви.
— Но ты выиграл решающее сражение, — сухо заметила я. — И в тот день приобрел немало союзников и последователей. И только это имеет реальное значение. Теперь ты король Англии. Ты и сам любишь повторять, что ты — король и завоевал право так называться благодаря одержанной в честном поединке победе.
— Это был не поединок. Я одержал победу благодаря наемному войску, оплаченному королем Франции, и той армии, которую мне одолжили в Бретани, которая наполовину состояла из наемников, а наполовину — из преступников и убийц, выпущенных из тюрем. В моей армии не было людей, которые служили бы мне во имя любви. Я никогда не знал народной любви, — тихо прибавил он. — И вряд ли когда-либо узнаю, что это такое. Этого дара я, безусловно, начисто лишен.
Я опустила чашку, и на мгновение наши глаза встретились. Это вышло случайно, но я успела заметить грусть в его глазах и догадалась: он уверен, что его не любит никто, даже собственная жена. Что таким уж он уродился. Он провел свою юность в ожидании английского трона, он рисковал жизнью, сражаясь за этот трон, и теперь вдруг обнаружил, что власть — это всего лишь пустая корона; что у власти нет ни души, ни сердца.
Я пыталась хоть чем-то заполнить эту неловкую паузу, но ничего придумать не могла. Потом все же отыскала спасительную зацепку:
— Но у тебя же есть сторонники?
Он горько усмехнулся.
— О да. Кое-кого я купил: Куртенэ, Хауардов. А еще у меня есть друзья, «созданные» для меня моей матерью. Я, правда, могу рассчитывать на тех немногих, что сохранили дружбу со мной со времен ссылки: на моего дядю Джаспера, на графа Оксфорда, на братьев Стэнли, на некоторых родственников моей матери. — Он помолчал. — Это странный вопрос, особенно если муж задает его собственной жене… но я не могу думать больше ни о чем с тех пор, как мне сказали, что Ловелл выступил против меня. Я знаю, он был другом Ричарда. Я понимаю: он очень любил Ричарда, ибо продолжал сражаться за него, даже когда Ричард погиб. Но все это как раз и заставляет меня задать тебе этот вопрос:
— Как тебе только такой вопрос в голову пришел!
— Но, говорят, ты тоже очень любила Ричарда. А я достаточно хорошо тебя знаю и не сомневаюсь: тобой руководило отнюдь не честолюбие, когда ты хотела стать его женой и королевой, тобой руководила любовь. Вот почему я и задаю тебе этот вопрос. Ты все еще его любишь? Как и лорд Ловелл? Как и те женщины в Йорке? Ты все еще его любишь, хотя он давно уже мертв? Могу ли я в таком случае на тебя рассчитывать?
Я слегка поерзала, словно мне вдруг стало неудобно в моей мягкой постели, и стала маленькими глотками пить принесенные им сливки. Потом указала на свой живот.
— Ты правильно сказал: я — твоя жена. И на это ты, безусловно, можешь рассчитывать. Я скоро рожу тебе ребенка. И на это ты тоже можешь рассчитывать.
Он кивнул. Помолчал, потом сказал:
— Мы оба прекрасно знаем, как все это было. Я это сделал только для того, чтобы зачать дитя; это никоим образом не было актом любви. Да ты бы наверняка мне отказала, если б могла; ведь каждую ночь ты от меня отворачивалась. Но во время этой поездки я все время думал — особенно когда сталкивался с особым проявлением недружелюбия или сражался с мятежниками, — не могло ли между нами зародиться… некое доверие?
Он даже не упомянул о любви.
Я отвела глаза. Я не могла сейчас встретиться с его спокойным взглядом, да и ответить на его вопрос прямо тоже не могла.
— Но ведь все это я тебе и так обещала, — сказала я несколько невпопад. — Когда произносила брачную клятву.
Он услышал в моем голосе отказ. Осторожно наклонился и взял у меня из рук пустую чашку.
— Тогда пусть это так и останется, — сказал он и вышел из моей комнаты.
Монастырь Святого Суизина, Винчестер. Сентябрь, 1486 год
Розовое солнце тонуло в шафрановых облаках, опускаясь все ниже, и в конце концов исчезло за подоконником моего окна. Стоял сентябрь, уже близился вечер, когда я, пробудившись от дневного сна, лежала и наслаждалась теплыми лучами уходящего солнца. Это был мой последний солнечный денек: уже этим вечером мне предстояло красиво одеться к обеду, принять поздравления и подарки от придворных и отправиться в родильные покои, где я должна была ждать появления на свет моего первенца. В родильных покоях всегда царит полумрак, поскольку окна и ставни полагается держать закрытыми, и до рождения ребенка от меня будет затенен даже слабый свет свечей.
Если бы королева-мать могла прилюдно признаться, когда именно был зачат этот ребенок — а это случилось по крайней мере за месяц до нашей свадьбы! — она бы с удовольствием заперла меня в родильных покоях еще недели четыре назад. Она уже занесла в Королевскую Книгу указ о том, что королева должна находиться в родильных покоях полные шесть недель до предполагаемого дня родов. После торжественного прощального обеда придворные должны сопроводить ее к дверям этих покоев, и она не должна больше выходить оттуда (согласно Господней воле, как утверждает моя благочестивая свекровь) в течение полных шести недель до родов и полных шести недель после того, как произведет на свет здорового младенца; затем ребеночка должны вынести оттуда и окрестить, и только тогда королева имеет право, пройдя в церкви очистительный обряд, покинуть родильные покои и вновь занять свое место при дворе. Целых три месяца пребывать в тишине и темноте! Я читала этот указ, написанный элегантным почерком леди Маргарет, ее любимыми черными чернилами, и поражалась ее суждениям относительно того, какие именно гобелены должны украшать покои роженицы и какой полог следует повесить у нее над кроватью. Странно, думала я, что ей все-таки удалось родить сына, ибо, на мой взгляд, только бесплодная женщина способна была сочинить столь жестокий указ.