Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса

Грегори Филиппа

— Ты называешь это «прятаться»? — тут же взорвался Генрих.

— Именно так! — не колеблясь, заявила я.

— Значит, мои придворные по мне соскучились? — ядовитым тоном спросил он. — Неужели все они так сильно меня любят? Так жаждут поскорее меня увидеть?

— Да, они с нетерпением ждут твоего появления, — сказала я. — Ты — король Англии, твои подданные должны видеть тебя на троне. Я не могу одна нести такую тяжкую ношу, как корона

Тюдоров.

— Я не думал, что она будет так тяжела, — пробормотал он, не глядя на меня.

— Да, ты так не думал, — кивнула я. — И я тоже так не думала.

Он прислонился лбом к каменной арке оконного проема.

— Я думал, что после того, как я выиграл битву, все будет легко. Мне казалось, я уже достиг воплощения в жизнь своей великой мечты. Но, знаешь, на самом деле быть королем куда хуже, чем одним из претендентов.

Он повернулся и посмотрел на меня. Впервые за несколько недель наши глаза встретились.

— Неужели ты считаешь, что я поступил неправильно? — вдруг спросил он. — Неужели я совершил тяжкий грех, убив их обоих?

— Да, — честно призналась я. — И, боюсь, нам еще придется за это расплачиваться.

— Значит, ты действительно боишься, что наш сын может умереть на наших глазах? А потом и внук? Что наша династия завершится королевой-девственницей? — В его голосе послышалась горечь. — А вот астрологи, причем самые знающие и куда более образованные, чем ты и твоя мать-ведьма, предсказали мне, что мы будем жить долго и расцвет нашей династии увенчается триумфом. Все до одного твердили мне это.

— Еще бы! — сказала я. — Только я вовсе не претендую на звание пророчицы. Будущего нашего я не знаю, зато прекрасно знаю, что всегда и за все приходится платить.

— Но я все же не думаю, что весь наш род вымрет, — сказал Генрих, тщетно пытаясь улыбнуться. — В конце концов, у нас трое сыновей. Трое замечательных принцев: Артур, Генри и Эдмунд. Об Артуре ото всех только самые хорошие отзывы; да и Генри умен, хорош собой и очень крепок; и маленький Эдмунд, слава богу, здоров и растет хорошо.

— У моей матери тоже было трое принцев, — возразила я, — но она умерла, не имея наследника.

Генрих перекрестился.

— Великий Боже, Элизабет! Не надо, не делай таких сравнений! Как можно?

— Но ведь кто-то же убил моих младших братьев, — сказала я. — И оба они умерли, даже не попрощавшись с матерью.

— Но умерли они не от моей руки! — вскричал Генрих. — Я в это время был в ссылке, за много миль отсюда, и не приказывал их

убивать! Как ты можешь обвинять меня в столь страшном преступлении!

— Но ты выиграл благодаря их смерти, — продолжала я выдвигать свои жутковатые аргументы. — Ты — их наследник. И в любом случае именно ты убил моего кузена Тедди. Этого не может отрицать никто, даже твоя мать. Ты убил юношу, невинного, как младенец! И «этого мальчишку» ты тоже убил. Ты убил этого очаровательного молодого человека только за то, что его все любили!

Генрих закрыл лицо рукой и, точно слепой, второй рукой потянулся ко мне.

— Да, я это сделал, сделал! Прости меня, Господи! Но я просто не видел иного выхода! Клянусь!

Он ощупью нашел мою руку и крепко сжал ее, словно умоляя вытянуть его из глубин этого страшного горя.

— Ты простишь меня? Даже если больше никто никогда меня не простит, сможешь ли ты простить меня, Элизабет? Скажи, Элизабет Йоркская… сможешь ли ты простить меня?

Я позволила ему притянуть меня ближе и почувствовала, что щеки его мокры от слез. Он обхватил меня руками, крепко прижал к себе и сказал, касаясь губами моих волос:

— Пойми, я был вынужден это сделать. Ты же знаешь, нам вечно грозила бы опасность, если бы мальчишка остался жив. Ты же сама видела, как люди тянулись к нему, даже когда он сидел в тюрьме. Его все любили так, словно он действительно был принцем Йоркским. Он обладал этим невероятным обаянием, обаянием Йорков, которому невозможно сопротивляться. Нет, я был вынужден убить его. Вынужден!

Он держал меня так, словно только я могла спасти его, не дать ему захлебнуться отчаянием. Я и сама едва способна была говорить, такая сильная боль терзала мою душу. С трудом, но я все же сумела вымолвить:

— Я прощаю тебя. Да, я прощаю тебя, Генри.

Из его груди вырвалось хриплое рыдание; он прижался искаженным лицом к моей шее, и я почувствовала, что он весь дрожит. Поверх его склоненной головы я видела свинцовое оконное стекло, и темную раму на фоне темного неба, и розу Тюдоров, белую с красной сердцевинкой. Эти витражи с розой его мать велела вставить во все окна королевских покоев. Но сегодня мне почему-то не казалось, что в этом цветке как бы слились воедино Алая и Белая розы; сегодня у меня было ощущение, будто Белая роза ранена кинжалом в самое сердце и истекает алой кровью.

Сегодня я поняла: мне действительно придется еще очень и очень многое прощать.