Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса

Грегори Филиппа

— Простите, сир, я был глуп и согласился.

— Согласился быть коронованным под чужим именем? Ты же знал, что ты, низкорожденный, королевской короны не заслуживаешь!

— Да, сир, знал.

— А ведь тот мальчик, именем которого ты назвался, Эдвард Уорик, верен мне. Он признает своим королем меня. Как, впрочем, и все англичане.

Ребенок совсем утратил способность говорить, и только я, находясь от него достаточно близко, могла понять, что его душат рыдания.

— Что ты там говоришь? Я не слышу! — прикрикнул на него Генрих.

— Да, сир, я знаю, — еле вымолвил мальчик.

— Значит, ты понимаешь, что все это было сплошным обманом. Или ты все же считаешь себя коронованным правителем Англии?

Очевидно,

что маленький Симнел никаким коронованным правителем себя не считал. Перед нами был просто мальчуган, заблудившийся в этом опасном мире взрослых. Чтобы не расплакаться от жалости к нему, я даже нижнюю губу прикусила. Потом шагнула вперед и нежно коснулась плеча Генриха, но его было уже не остановить.

— Значит, ты согласился, чтобы грудь тебе помазали святым елеем, хотя ты никакой не король и не имеешь никакого права быть помазанным?

— Простите! — еле слышно всхлипнул ребенок.

— А потом ты согласился встать во главе армии наемников и мерзких бунтовщиков и пойти на меня войной, но был наголову разгромлен силами моего войска и по воле Господа?

При упоминании Бога миледи королева-мать сделала маленький шажок вперед, словно ей тоже хотелось хорошенько выбранить несчастного мальчишку. А Симнел, по-прежнему стоя на коленях, еще ниже опустил голову, чуть ли пола лбом не коснулся. Ему нечего было сказать ни этим могущественным людям, ни Господу Богу.

— И что же мне с тобой делать? — задал риторический вопрос Генрих. И по озадаченным лицам придворных я догадалась: все понимают, что это пахнет повешением. За такое либо вешают, либо колесуют и четвертуют. Если Генрих предаст этого ребенка суду, то приговор, по всей видимости, будет таков: его сперва повесят за шею, а когда он от боли потеряет сознание, палач срежет веревку и вспорет ему живот от жалких маленьких гениталий до грудины, а затем — у еще живого! — извлечет внутренности, сердце, легкие и кишки и продемонстрирует их несчастному, не взирая на его стоны и вылезшие из орбит глаза; ну а потом ему по очереди отрубят ноги и руки.

Я схватила Генриха за руку и прошептала:

— Прошу тебя, будь милосерден. — И тут же перехватила взгляд Мэгги; она была в ужасе, ибо тоже прекрасно понимала, что Генрих вполне может довести эту сцену до ее смертельного завершения, если только мы вместе не разыграем другую сцену. Мэгги знала, что я вполне на это способна и, возможно, буду вынуждена к этому прибегнуть. Если я, жена короля, упаду перед Генрихом на колени и прилюдно попрошу его помиловать маленького преступника, он, скорее всего, это сделает. В таком случае Мэгги должна была выбежать ко мне, снять с меня плащ, чтобы мои волосы красиво рассыпались по плечам, и упасть на колени рядом со мной; все остальные мои фрейлины обязаны были сделать то же самое у меня за спиной.

Когда правил Дом Йорков, мы, правда, никогда такого представления не устраивали, поскольку мой отец любил раздавать наказания или помилования по своему собственному усмотрению, не желая тратить время на жестокие театральные действа. Впрочем, тогда нам бы и не пришлось подобным образом вмешиваться и просить его, горящего жаждой мести, помиловать маленького мальчика. А вот во время правления Ланкастеров такое случалось: Маргарита Анжуйская молила, стоя на коленях, своего святого [47] супруга помиловать «заблудших коммонеров». Это была общепризнанная церемония, ставшая почти традицией, и мне, возможно, пришлось бы к этому прибегнуть, чтобы спасти Симнела от невыносимых страданий.

47

Генрих VI с детства отличался некоторым слабоумием, даже порой безумием, тем не менее церковные хронисты, писавшие о нем, сходились

во мнении, что он обладал многими добродетелями, свойственными человеку святому и безгрешному. Например, он очень заботился об образовании и основал знаменитые колледжи в Итоне и Кембридже, а также особое внимание уделял спасению душ своих подданных, что особенно нравилось церкви. Благочестие короля и послужило причиной того, что в народе его стали называть «святым». А после смерти Генриха распространились слухи о чудесах, якобы происходивших на его могиле.

— Генрих, — прошептала я, — неужели ты хочешь, чтобы я на коленях молила тебя пощадить этого ребенка?

Он молча покачал головой, и я вдруг испугалась: неужели он не хочет, чтобы я вмешалась и попросила помиловать мальчика, потому что твердо намерен его казнить? Я стиснула плечо мужа:

— Генрих!

Услышав мой возглас, мальчик поднял голову и посмотрел на меня. У него были ясные глазки орехового цвета, в точности как у моего братишки.

— Вы ведь простите меня, сир? — спросил он, умоляюще глядя на короля. — Вы будете так милосердны? Мне ведь всего десять лет! И я понимаю теперь, что ни в коем случае не должен был на это соглашаться.

Повисла ужасающая тишина. Генрих, так и не посмотрев на мальчика, повернулся и отвел меня обратно на возвышение, где стоял трон. Затем он уселся, и я тоже села с ним рядом, отчетливо чувствуя, как в висках моих пульсирует боль, мешавшая мне собраться с мыслями и придумать, как спасти этого несчастного маленького обманщика.

Генрих довольно долго молчал, потом громко заявил, указывая на Симнела:

— Ты, пожалуй, мог бы работать на кухне. Уж больно ты тощий. Думаю, работа там пойдет тебе на пользу. Ну что, согласен работать на королевской кухне?

Мальчик вспыхнул, глаза его от внезапно испытанного облегчения наполнились слезами, которые тут же ручьем потекли по разрумянившимся щекам.

— Ой, конечно, сир! — воскликнул он. — Вы так добры! Так милосердны!

— Делай, что тебе велено, и, возможно, сумеешь дослужиться до настоящего повара, [48] — посоветовал ему Генрих. — Ну, ступай да делом займись. — Он щелкнул пальцами, подзывая слугу. — Отведи мастера Симнела на кухню. Скажи, что я велел его к делу приставить.

48

Симнел, сын торговца из Оксфорда, подученный священником Ричардом Саймоном изобразить из себя Эдуарда, графа Уорика, действительно был помилован Генрихом и сперва трудился на королевской кухне, а затем стал королевским сокольничим.

В толпе придворных раздались аплодисменты, а потом разразился настоящий шквал смеха и радостных восклицаний. Я схватила Генриха за руку, смеясь от невероятного облегчения, вызванного столь милосердным решением. А Генрих с улыбкой посмотрел на меня и спросил:

— Неужели ты могла подумать, что я стану воевать с малым ребенком?

Я покачала головой, и слезы так и хлынули у меня из глаз — но то были слезы радости и облегчения.

— Я так боялась за этого малыша!

— Он же ничего не сделал! Они просто использовали его в качестве своего боевого штандарта. А вот тех, кто за всем этим стоял, я прямо-таки обязан наказать. Тех, кто выставил мальчика вперед и прикрывался им, следует отправить на плаху! — Глаза Генриха так и впились в лица придворных, которые беспечно болтали друг с другом, испытывая явное облегчение оттого, что король сменил гнев на милость. Моя тетка, Элизабет де ла Поль, в последнем сражении потерявшая сына, стояла рядом с Мэгги, крепко сжимая ее руки; обе они плакали. — Настоящие предатели так легко не отделаются! — с угрозой сказал Генрих. — Кто бы они ни были.