ПЕРВАЯ студия. ВТОРОЙ мхат. Из практики театральных идей XX века
Шрифт:
Глава первая
Станиславский, или Мастерская художника Алексеева
1
Если начинать с начала, отступаешь все дальше от даты, когда Первая студия МХАТ приняла название МХАТ Второй.
Соответствующие бумаги подписали 13 августа 1924 года.
Переименование не сопровождалось сколько-нибудь заметным переформированием труппы и афиши. Въехали в дом на Театральной площади, но к первому сезону здесь не подготовили премьеры. В открытие 7 сентября 1924 года дали шедшего с марта «Расточителя» Лескова. В первые три месяца и потом годами будут играть спектакли, поставленные в Первой студии: в сентябре после «Расточителя» – «Укрощение строптивой», «Любовь – книгу золотую»,
Соблазн чистого листа вообще-то существовал. Слишком многое было за плечами: наследственная ноша задач – задач, сбивавшихся одна об другую, надламывавших одна другую. Ими Первая студия была нагружена при ее возникновении. Даже раньше ее возникновения.
Даты этого возникновения расплывчаты.
Художественный театр в январе 1923-го был за рубежом. Остававшийся в Москве Немирович-Данченко послал на адрес гастролей напоминание: «Вы получите это письмо до 28-го? 28-го – десятилетие 1-ой студии… Пришлите телеграмму хорошую» [1] . Для юбилейного вечера выбрали «Гибель „Надежды“» – первую студийную постановку, показанную публике. Показ прошел 15 января 1913 года, по новому стилю 28-го. Но, в сущности, жизнь Первой студии началась не с первой ее премьеры. И не к премьере была направлена как к цели.
1
НД-4. Т. 3. С. 10.
Подвижность, драматичные миграции цели, внутренняя готовность к раздвоению – наследственная примета этого театрального организма.
Автор «Летописи МХАТ Второго» Марина Иванова отодвигает ее начальную дату: проставляет 5 января 1912 года, поскольку именно в этот день Немирович доложил собранию пайщиков МХТ о желании Станиславского создать студию. В протокол записали: «…он будет заниматься своей системою и готовить для Художественного театра актеров и даже целые постановки, назначенные ему Театром, но не к определенному сроку». Уточняли: производственный план Театра (три премьеры в год) должен быть независим от работ К. С. в студии.
«Как режиссер К. С. не отказывается являться по приглашению для советов по постановкам. Как актер К. С. отказывается от больших ролей и ничего не имеет против небольших…
Выслушав требование Конст. Серг., собрание выразило глубокое сожаление по поводу того, что Конст. Серг. отходит от Театра» [2] .
В середине сезона 1911/12 отход Константина Сергеевича огорчительным, конечно, был, но не был неожиданным.
Мысль, что МХТ, не осуществившись как театр Общедоступный, не удерживался и в своих задачах Художественного, – эта мысль снова и снова тревожила Станиславского. Его прочность как основы благосостояния создавших его артистов не радовала, скорее отталкивала.
2
Цит. по: МХАТ 2. С. 571.
В письме Станиславского к Немировичу-Данченко в 1910 году проходит гипотеза: «Надо выжать все соки из Художественного театра, обеспечить всех и уйти в маленький кружок» [3] .
Встретившись с этими строками, Владимир Иванович мог бы ответить: мы с вами уже обсуждали этот вопрос о прекрасном маленьком кружке – о его возможности и невозможности. Это было в конце ноября 1908 года, после того как он прочитал обращение К. С. «Караул!!!» [4]
3
КС-9. Т. 8. С. 216.
4
«Письмо
Перечень того, что ужасает Станиславского в их театре, в черновике составляет 22 пункта. Черновик кончается вопросом: «Что это? Растление, конец?» Немирович-Данченко мог бы сказать: зачем же так драматизировать. Но сказал другое: «Разложение дела коренится в самом деле».
Вл. Ив. разворачивал свое толкование с обстоятельностью, которая столь же оппонирует, сколько и соответствует волнению К. С.
«Разложение дела коренится в самом деле, в самом существе дела, в невозможности слить воедино несливаемые требования. Если попробовать написать 20, 30, 50, 100 пунктов наших желаний, попробовать ясно изложить на бумаге все, что, по нашему мнению, должно входить в состав нашего дела, включая сюда все подробности художественной стороны, материальной, этической и педагогической, – то легко видеть, что одна половина этих желаний враждебна другой. 50 одних желаний будут смертельно бить 50 других. И нет выхода! И не будет выхода!» Последние две фразы подчеркнуты.
То есть не будет одного, раз и навсегда спасительного выхода. «И вся моя ловкость [говоря о себе, Немирович находит это жесткое слово. – И. С.] как администратора заключается в том, чтобы вовремя дать движение одним требованиям и потушить на время другие и дать разгореться затем другим запросам в ущерб первым» [5] .
В одном из писем у Немировича прорвалось признание: МХТ не так-то схож с театром, который увлекал его в замысле. Но к этому надо быть готовым. У созданного им со Станиславским живого театра свое независимое развитие.
5
НД-4. Т. 2. С. 56.
Позади ноябрь 1908 года, МХТ справил десятилетие. Из актеров только двое старше пятидесяти, Москвину и Качалову меньше тридцати пяти, Германовой 24, Вере Барановской 23, Аполлону Гореву 21, Коонен 19. «Средний возраст» труппы, кажется, ниже тридцати. Но МХТ в его целостности – вызревшее дело. У него параметры большого театра на полном ходу, с образцовой администрацией, с великолепными спектаклями, с глубокой репертуарной линией; в нем хотят работать – хотят слишком даже горячо. За место в школе – толпа соревнующихся; не меньше народу, когда набирают в сотрудники, готовы служить безвозмездно. И так далее.
Создатели МХТ любили шутить, споря, кто отец, кто мать. Отношения Станиславского с их театральным сыном обострились рано.
«В театре я ненавижу театр». Фразу из записей Станиславского принято толковать как призыв освободить артистическую природу от искажающих ее ложных правил. Кто бы спорил. Такой посыл фразы несомненен. Все же стоит вникнуть в иные ее отзвуки.
Признание в ненависти открывает очередную (четвертую) крупноформатную книгу «художественных записей» (КС, № 545) [6] . Строка стоит одиноко. Через полстраницы рабочий (первичный) вариант отчета о десятилетней деятельности МХТ. Он на диво сокращен.
6
См.: КС-9. Т. 5. Кн. 1. С. 387–555.
Затем идут записи о сценическом диалоге («слова произносятся для двух только целей: убедить другого в своей мысли или чувстве; убедить другого, чтобы этот другой сообщил его мысли и чувство… убеждающему лицу»), о сценической дикции, о ритме, о творческой воле.
Ход записей этого рода прерывается обозленными зарисовками репетиций (вот Горев вообще забыл, что она назначена. А ему играть Хлестакова). Актеры не фиксируют замечаний, дома над ними не работают; если выполняют, то формально, не проведя через себя. Режиссер обескуражен.