Первая жена
Шрифт:
Или в следующий раз:
— Квартира твоих родителей? Нашла из-за чего волноваться: Лор начала заниматься живописью, ей хотелось пописать волны… Да, конечно, волны есть не только в Ла Боль. Но там нет ни расходов на гостиницу, ни налогов, это самые дешевые волны, которые только можно найти на рынке! А я сейчас из-за налогов несколько стеснен, ну, а раз у меня был ключ… Что твои родители? Твои родители или мои родители — какая разница? Главное, что я тебя люблю, сердце мое. А я тебя люблю, Кату, я люблю тебя, люблю, люблю. И в тот же вечер — цветы, духи,
Я была смешна. Положение мое было и смешно, и трагично: из этой Истории можно сделать все что угодно, хоть оперу-буфф, хоть «Гибель Дидоны» Перселла. Мне очень повезло, что он меня бросил: как бы там ни было, «брошенка» — персонаж менее комичный, чем та, которую постоянно обманывают.
Существует и еще одно заблуждение: мне кажется, у нас недооценены рогоносцы: их почему-то считают людьми докучливыми, но они всегда и всем необходимы, они даже жизненно необходимы для счастья семейной пары, той пары, которая живет в адюльтере. Именно рогоносец придает этому союзу прочность и остроту ощущений. Рогоносец является одновременно и вуайеристом, и страдальцем, он и зеркало, и пробойник — именно рогоносец становится доказательством того, что преступные любовники любят друг друга.
Мой муж использовал меня, чтобы шантажировать свою любовницу: я была то соперницей, которую боятся, то пленницей, которую отдают на заклание. Униженная и унижающая. Кто знает, не дошел ли он до такого состояния, что ему было необходимо лицезреть мое страдание, чтобы увериться, что он любит Лор? Чтобы оценить свои чувства, ему нужно было мое сердце; чтобы понять степень своей измены, ему нужно было видеть глубину моего горя. В общем, поскольку боль моя была неопределима (я не знала, я не хотела знать, что страдаю), его любовь к другой становилась бесконечной…
Относя его колебания перед нашим разводом к тем остаткам любви, которые он ко мне испытывал, или к жалости, я ошибалась: он охранял не все еще любимую им женщину, а барометр, который фиксировал изменения его чувства к Лор. Если бы он меня больше уважал, он развелся бы со мной лет на пять раньше, до того, как я стала посмешищем в глазах родственников и друзей, даже отсрочка нашего расставания была моим унижением.
Любовь, как уверяют, малодостойное чувство, и любовным страданиям не хватает благородства; но тем не менее в них есть своя красота, бледная, ядовитая, на черном фоне каждая слеза — как бриллиант… Вся грязь — от развода, развод — большая подлость, чем измена, чем одиночество, чем презрение.
В неизменной супружеской любви есть нечто натужное, но ледяное владение собой, которое требуется при разводе, тоже вещь не очень естественная. Чтобы «не запачкаться», конечно, лучше «быть выше этого», но как это сделать? Наши тела еще слишком хорошо помнят друг друга — как здесь обойтись без взаимных тычков? Чувства наши еще слишком жарки, чтобы не возникло от них пожара: «приязнь», «неприязнь» —
Развод — формальности, сама процедура — требует отстраненности, которой мне от себя не добиться. Или к которой я и не стремлюсь. В одной телепередаче некий молодой певец с подозрительным энтузиазмом объяснял ведущей, что «ему удалось очень хорошо развестись». Так разводятся друзья, почти влюбленные. Все «прекрасно прошло», «без эксцессов» (он, вероятно, читал это пресловутое руководство!), — в общем, он мог себя поздравить с «потрясающим разводом»… Через три месяца его не стало. Он покончил с собой.
Не бывает «хороших разводов», как не бывает «хороших войн». Развод создан для того, чтобы разрушать, калечить, уродовать. Худшее же заключается в том, что он, как нож мясника, не только кромсает, он и заражает то, что кромсает. И эта гангрена захватывает всех: друзей, родственников, детей.
Я не могла простить торопливости тем из наших друзей, кто несколько месяцев назад, не колеблясь, выбрал одного из нас, они разделили нас в своей дружбе; я сердилась даже на тех, кто «предпочел» меня…
Теперь настала моя очередь ставить условия тем, кто выбора еще не сделал. Своей позиции я не скрываю: если хоть один раз примут «будущую законную» моего мужа, один раз, один-единственный, моей ноги больше у них не будет. Я решила встать на собственную защиту: даже мысль о том, что мои друзья могут на одной неделе пригласить одну, а на другой — другую, что они могут наблюдать за нами по очереди, могут делать свои замечания, взвешивать («эта более…», «та менее…»), мне непереносима. Хватит сравнений. Пусть отбрасывают меня, если хотят, но уверткам конец!
Найдутся те, кто направит против меня мой же ультиматум? Ну и пусть! Меня уже давно перестали соблазнять их обеды! Что же до других, они примут меня такой, какая я есть. «В моей физической и моральной целостности», хотя и с переломами, — поскольку я не могу перевернуть страницу, я ее вырываю.
Сколько таких страниц и корней вырвал он сам, уходя?
— Папа, оставь нам свой старый комод, — просили дети, когда мы делили мебель, — он нам нужен, он останется в твоей семье…
— Ваша мать теперь не моя семья!
Нож гильотины упал: человек, с кем я тридцать лет жила вместе, от которого у меня четверо детей, не хочет меня знать: «Женщина, что у нас общего, у тебя и у меня?» — не этот ли вопрос уже задавала Медея.
Мы ничего не значим друг для друга; даже меньше, чем ничего… А дети вовлеченные в эту беспощадную войну, в эти перекрестные обстрелы, дети, которые блуждают между траншеями, кто из нас еще заботится о них? «Я хочу, чтобы вы знали, что чувствую я в эти дни, когда сгораю и рву эти залоги нашей любви, что были мне так дороги…»