Первая жена
Шрифт:
Мне бы хотелось соорудить ему из слов памятник такой же прекрасный, как тот хрустальный гроб, в котором спят наши обручальные кольца. Вчера, когда прислуга случайно, вытирая пыль, перевернула шкатулку, кольца, которые до этого лежали рядом, вошли одно в другое. Теперь, когда я смотрю, как они лежат на атласной подушечке, мне видно только одно кольцо — красивое кольцо из желтого и белого золота, — одно, в котором соединились два разных металла. Размер, материал, цвет — когда эти кольца клали рядом, казалось, что они не подходят друг другу совершенно, но тут нечто совершенно противоположное — они просто созданы для того, чтобы быть вместе, чтобы входить одно в другое, сливаться в одно целое, составлять союз… Два кольца — один круг, нерасторжимая связь. Как лучше объяснить мужу, что я чувствую
Но есть одна вещь, которая смущает меня в этой последней любовной песне (прощай, мое наслаждение и моя радость), в этой надгробной оде (прощай, свет моих очей), в этом «Памятнике» — «мой почивший в бозе» прекрасно себя чувствует! И я нередко слышу о нем: он грубо пересмотрел наш договор, сократил суммы на содержание детей, оголил общий счет в банке. Распоряжается «наличностью», как своей собственностью!
— Мадам, — предупреждал меня банкир, — когда разводятся, не сохраняют общего счета, это слишком опасно.
— Но это не совсем совместный счет! Я одна отправляю на него деньги: на этот счет приходят все погашения медицинского страхования тех сумм, что я выплатила заранее за себя и детей, а поскольку развод еще не зарегистрирован, то страховая компания требует, чтобы в счете фигурировал и «господин Келли», «господин и госпожа»… Муж не возражает. Впрочем, он оставил мне чековую книжку. И потом, честно говоря, это не в его духе — очистить втихомолку банковский счет — мало похвальное занятие…
Ну так вот, я ошиблась! Это совершенно в его духе, в его новом духе или в духе его «оранты» — может быть, ей понадобился еще один бриллиант? Хуже того, он даже не предупредил меня о своих намерениях, так что я впервые в жизни выписала необеспеченный чек… Можно подумать, что, подвергая меня публичным оскорблениям и насилию, воруя, выдвигая возражения после того, как обо всем договорились, он хочет продолжить невозможный диалог; его любовь, его гнев, его страх говорят на языке глухих, на языке знаков, — регулярно без комментариев отправляет он мне вырезанные из газет заметки о разведенных парах — некоторые фразы в них выделены маркером: «супружеский ад», «каждый пятый француз утверждает, что ведет двойную жизнь», «разгул страстей трудно себе даже вообразить»…
Франси, помоги мне, пожалей! Сделай так, чтобы я тебя забыла, для того чтобы потом вспоминала! Исчезни, для того чтобы я тебя продолжала любить! Убери себя из моей жизни! «Заклинаю вас помочь мне совершенно забыть вас…»
Гражданская война. Я веду войну с самой собой: есть «я», которое его любит, и «я», которое его ненавидит. А я страшусь заключения мирного договора — того момента, когда мое обретшее свое единство «я» станет «я» безразличным.
Гражданская война. Я сжигаю сама себя на огне, который сама же и развожу: в моих рассказах, сценариях, романах я всегда уходила от разговоров о «секретах моей жизни» — я всегда знала, что моя жизнь на самом деле вовсе не моя, что она принадлежит тем, с кем я ее делю, а раз так, зачем им все «это»? Моему мужу, родителям, друзьям?
Однако каждое утро мне необходимы силы, чтобы встать и открыть ставни. Каждое утро после ночных кошмаров… Только хорошие сны, которые проскальзывают иногда в этот шабаш, не имеют ни сюжета, ни действующих лиц — просто отдельные фразы. Самые хорошие мои сны — там, где я пишу, где правлю то, что написала, и нахожу, наконец, точное слово, верный ритм, безукоризненную формулировку. В пекле я вспоминаю об оазисе моих слов — они как живая вода, которая принадлежит только мне. Даже если я черпала слова из этого живого источника для него, если я хотела, чтобы он утолил жажду ими из моих ладоней, — вода моих пустынь, эта вода, — не твоя и не «из-за тебя», она текла много раньше тебя, она тебе не принадлежит, но вся эта вода — твоя…
Но стоит мне припасть к источнику, как я уже отпрянула от него, хватая ртом воздух: это не мои слова, а кислота и пламя. Я не преследую цель поймать в сети слов того, кто бежит от меня, я не собираюсь утолить его жажду, чтобы заставить себя любить, — речь лишь о том, чтобы занять себя им вопреки его воле, чтобы хранить ему верность до гробовой доски, до «Памятника», —
И, кроме того, есть Другая, есть госпожа Келли. Моя книга, даже если она ее не прочтет, будет в жизни этой женщины тем, чем она сама стала в моей, — неким невидимым, но повсюду ощущаемым присутствием, ядом, разлитым в воздухе, которым дышишь. Отсутствующая, я привяжу себя к ней узлом из желчи, темным пламенем. Не слов я жажду — мести. Война, только война — несите факелы, разжигайте костры! Никаких поблажек.
Я горю, мерзну, полыхаю, захлебываюсь. Мне бы хотелось вываляться в снегу, затушить в снегу сжигающее меня пламя… Но снега в последние дни мало; а раз он растаял, то лишил меня и последней подружки — синицы, которую я кормила, когда все вокруг замерзло. Она прилетела однажды утром и, усевшись на жердочку, стала колотить клювом в мое окно. Каждый день я отворяла для нее балконную дверь, разбрасывала хлебные крошки, зернышки, оставляла на тарелке нарезанное сало, не забывая, конечно, мисочку с водой, которую я меняла каждый час, потому что она покрывалась корочкой льда. Я потрудилась для спасения этой синицы!
Но я была сторицей вознаграждена: утром и вечером моя синица клевала свой обед в двадцати сантиметрах от моего носа (хорошее расстояние для близоруких); потом — тысяча прыжков, кивков, пируэтов и порханий для того, чтобы я могла лучше рассмотреть лимонно-желтое брюшко, которое было единственным цветным пятном на целое лье кругом. Кокетливо вздернув крылышком, тряхнув пилоткой на голове, выставив вперед пластрон на груди, синица красовалась передо мной, прекрасно понимая, какое производит впечатление; я же так привязалась к ней, что уже было решила, будто она стала моей собственностью! Словно достаточно полюбить самой, чтобы полюбили тебя…
Однажды ночью антициклон с Азорских островов одержал верх над сибирским. Снег сошел, вылезли червяки. Я стала синице не нужна, и она улетела. Еще несколько дней я выносила на балкон крошки и воду. Все зря. Синица покинула меня. Навсегда…
Навсегда? Что говорят метеорологи? Где она, эта обещанная нам вторая волна холодов? На какой срок перенесли понижение температуры в два раза, на которое я возлагала так много надежд? Господи, пусть грянут холода, пусть испортится погода, пусть наступит такая пора, когда от меня будут зависеть синицы!
Я окоченела. Муж бросил меня перед наступлением зимы. Бросил в том возрасте, когда женщина перестает быть женщиной. Волосы у меня седеют, снова начинает падать снег: я умру, как писал Расин, «на покинутом берегу». Мне нужен лед, тишина, лунного цвета пруды, чистота — все это здесь… И я вдруг понимаю, что уже долгие месяцы и долгие годы боялась наступления этих трескучих морозов. Как каждое лето боишься приближения пятнадцатого августа.
Пятнадцатого августа меняется погода: одна гроза — и все стало по-другому. Можно не соглашаться, можно делать вид, что оскорблен. Однако вот уже два месяца, как ночи становятся все длиннее и длиннее, разве вы впервые об этом услышали? Конечно, можно еще, как летом, ходить босиком, спать с открытым окном, пить ледяной чай в длинных расписных стаканах — лето пахнет детством и вечностью… И ни с того, ни с сего — потоки дождя, порывы ветра — от вечности и намека не осталось! Сквозь позолоту проступил серый цвет, который вгрызается в поляны солнечного желтого, потом этот серый наберет силу и заполонит собой полдень, устроится в самом подгнивающем сердце лета. Виноград на беседке так и не вызреет, зернышки почернеют до того, как его можно будет попробовать; цветы умрут, не раскрыв своих лепестков, а на холмах пламенеющие ягоды на живых тутовых изгородях покроются пеплом усопших трав. То, что не успели собрать, уже не вызреет.