Первое апреля октября
Шрифт:
— А, — произнес я в третий раз.
Собственно, разговор можно было считать законченным, поскольку спросить больше было нечего. Да и взгляд мальчика, который он бросил на меня, не располагал к дальнейшим расспросам. В этом взгляде явно читалась усталость от моего, наверное, казавшегося ему глупым и надоедливым, любопытства.
— Ей Джексон сказал, — вдруг добавил мальчик, поежившись.
Да, на улице было влажно, прохладно и неуютно. Сентябрьский последождевой поздний вечер запускал свои холодные пальцы даже и под мой тёплый плащ, под которым были еще пиджак, жилетка и рубашка, плотно схваченная на шее галстуком. Что уж говорить
— Джексон — это твой брат? — спросил я зачем-то.
По сути, мне нужно было не вести здесь пустой беседы с неизвестным мне мальчиком, а идти в издательство. Но сейчас я подумал, что совершенно напрасно отправился в издательство в половине двенадцатого ночи. Скорей всего, мой редактор уже закончил работу и уехал домой.
— Джексон? — между тем повторил ребенок это загадочное имя. Потом он снова пожал плечами и ответил безразлично:
— Не знаю.
Я несколько минут молча постоял рядом с ним, не ведая, что делать дальше и в общем-то не имея больше интересных вопросов. Как и он недавно, я посмотрел в один конец улицы, в другой. Потом я посмотрел себе под ноги, соображая, как бы половчее распрощаться с мальчиком, так, чтобы не чувствовать себя обязанным задавать ещё новые вопросы, на которые у него совершенно очевидно не было желания отвечать. И чтобы не обидеть и не испугать ребёнка своим внезапным уходом.
— Джексон, — повторил я машинально это дурацкое, зацепившееся за мой язык имя, постукивая по мокрому асфальту тростью.
— А вот и трамвай, — произнес между тем мальчик скучающим голосом, явно подавляя зевоту.
— Трамвай? — я посмотрел туда, куда был направлен его взгляд.
Там, в конце улицы, действительно показались из-за поворота две светящиеся фары.
— А какой номер ты ждёшь? — поинтересовался я.
— Не знаю, — ответил он равнодушно. — А какой нужен?
— Ну это зависит от того, куда ты хочешь уехать, — терпеливо объяснил я.
— Мне нужно вернуть барабан, — сказал он и зачем-то постучал по инструменту кулаком.
На постукивание инструмент ответил утробным и чистым басом — словно проснувшийся циклоп.
Я немедленно достал из внутреннего кармана мою любимую записную книжку в кожаном переплете, с золотыми уголками и кнопкой. Щелкнув застёжкой, я вынул из специального кармашка в переплете небольшой карандаш, нашел чистую страничку и записал там: «Стук барабана на пустынной ночной улице напоминает утробный голос разбуженного циклопа (Ciclops Vulgaris H.)».
Удовлетворенный удачно найденным сравнением, я защелкнул кнопку и вложил записную книжку обратно во внутренний карман пиджака.
— А кому ты должен вернуть барабан? — обратился я к ребёнку.
— Ну где же трамвай-то?! — произнес он с досадой, словно не слыша моего вопроса.
И правда, фары, недавно появившиеся из-за угла, нисколько не приблизились к нам за прошедшее время.
— Действительно, — кивнул я. — Транспорт у нас ходит просто ужасно — когда вздумается и как вздумается. Им дела нет до нужд простых обывателей, им важен только их график.
— График, — повторил мальчик.
И потом еще раз:
— График…
Наверное, это было новое для него слово.
— График, — улыбнулся я ребёнку, радуясь и завидуя тому, как он, сам того не понимая, счастлив — ведь он познает родную речь.
— Какое противное слово! — вынес он между
Такой приговор разочаровал меня, и я даже хотел немедленно уйти. Мне даже захотелось сказать ему что-нибудь грубое напоследок. Ну, например, я мог бы напомнить ему, что негоже поносить человека, предоставившего тебе кров, равно как и человека, давшего тебе свою кровь. Но потом напомнил себе, что он всего лишь ребёнок, а потому имеет право на ошибочные суждения.
А мальчик между тем еще раз постучал в барабан. Циклоп снова проснулся и обиженно пророкотал что-то нечленораздельное. Гулкое эхо прокатилось по дороге, просеменило по тротуару и затерялось где-то в стенах ближайших домов.
Словно приняв это за знак, светящиеся в конце улицы фары чуть потускнели на секунду, затем вспыхнули с новой силой и стали приближаться.
— График! — произнёс мальчик.
Потом замолк, набирая в грудь дыхания, и вдруг громко крикнул:
— А-а-а!
На этот раз эхо оказалось значительно проворнее. Промчавшись поперёк дороги, перелетев тротуар, оно несколько раз мячиком ударялось о стены, перебегая туда-сюда, через улицу, на нашу сторону и обратно, пока, наконец, не спряталось за зеленой изгородью третьего от нас дома.
Фары приближались.
И тут я понял, что это и был циклоп! Да-да, два этих горящих глаза были глазами разбуженного чудовища, который сейчас медленно полз к нам. Я очень отчётливо представил его: огромный, безногий, он ползёт, перебирая по асфальту мощными руками, а за ним волочатся два уродливых обрубка. Почему именно так? А вы спросите у птицы, почему она летает, а не плавает в воде… Таковы уж потёмки писательской души: в них трудно что-нибудь рассмотреть, а то, что, как тебе кажется, ты увидел — вон та жуткая гигантская одноглазая тень, выползающая из-за угла, — в любую секунду может оказаться трамваем.
— Ну наконец-то! — выдохнул ребенок.
А мне стало страшно. Но в следующий миг я сумел обуздать своё ретивое воображение, успевшее за эту секунду набросать мне несколько самых ужасных картин: циклоп доползает до нас и пожирает мальчика; циклоп яростно стучит в барабан, который мальчик должен вернуть, пробивает огромным кулачищем его плоть и вырывает из него — как сердце из груди — музыку; циклоп находит спрятавшееся за зеленой оградой эхо мальчишеского голоса и убивает его, а потом, танцуя на своих культях, втаптывает в асфальт, на котором, под его мощными обрубками, образуются выбоины и трещины…
Наверное, я задремал, и все это мне приснилось. Потому что когда я сумел вырваться из плена охвативших меня картин ( фантазий? снов?), трамвай стоял уже подле нас.
Впрочем, нет, разумеется, это был не трамвай. Ведь трамваи совершенно определенно не ходили по этой улице. Здесь даже и рельсов-то никогда не было. И даже ни одной трамвайной остановки.
Да, это был не трамвай. Это было такси.
Усатый водитель в сомбреро с минуту рассматривал меня и мальчика на барабане, а потом, решив, видимо, что мы все-таки никуда не едем, вернулся к прерванному ранее занятию. Он достал откуда-то начатое вязание и принялся ловко работать спицами. Они на удивление быстро замелькали в его руках, поблескивая в свете ближайшего фонаря, как два копья, на которых яростно сражаются неутомимые лилипуты. Таксист весьма неплохо поднаторел в вязании, и было видно, что это занятие доставляет ему немалое удовольствие и поглощает его целиком.