Первое апреля октября
Шрифт:
— А ты чего здесь? — воспользовался случаем поинтересоваться.
— Да ну его, — махнул рукой лежащий на боку Пронькин. — Выхода нет. Проворовался, понимаешь. В особо крупных размерах.
— Вот из-за таких как вы и стоит Россия на коленях, — изрёк из-за жениных бигудей свернувшийся калачиком Колбасин. И добавил не без опаски: — Вор-р-рюга!
— А ты чего? — проигнорировал реплику Колбасина Пронькин, обращаясь к Петру Сергеевичу.
— Жена ушла, — пояснил тот.
— Как я вас понимаю! — прогундел тощий клерк, приподнимаясь на локте из-за туши в зелёных подтяжках.
— От хороших мужей
— Неудачники, — бесцеремонно резюмировал Колбасин, целуя супругу в плечо под домашним халатом. Плечо незамедлительно и недовольно дёрнулось, отметая супружеские заигрывания.
— Вы правы, — согласился Пётр Сергеевич, поглядывая на часы.
Часы показывали пятнадцать двадцать стремительно уходящего местного времени, то есть, тринадцать двадцать по москве. Надо было экстренно искать себе место в череде отчаявшихся голов, пока не вышло то неопределённое время, на которое опаздывал поезд.
А со стороны Мариупольской ступила на платформу колонна людей в белых халатах — человек пятнадцать или около того. На грудь каждого свисала с шеи, на верёвочке, табличка с надписью «Я нарушил клятву Гиппократа». В заднем ряду двое, всё в тех же белых халатах, — трубач и валторнист — бодро, но фальшиво, выдували «Прощание славянки». Дойдя до железнодорожного полотна, колонна в нерешительности сбилась с шага, потом остановилась. Духовые осипли и, нестройно пукнув ещё пару раз, умолкли. Клятвопреступники циничными взглядами окинули вереницу голов и бодрым маршем, но уже без музыки, двинулись в сторону горизонта. Пётр Сергеевич, не долго думая, посеменил следом за эскулапами.
2. Карма машиниста Саддукеева
Машинист Саддукеев не любил опаздывать, но неизменно опаздывал. Вот уже одиннадцать лет он трудился на маршруте Богаделенск-Москва-Богаделенск, и одиннадцать лет Алевтине Павловне, пожилой и усталой диктору вокзала Богаделенск Пассажирский, приходилось извещать ждущих отъезда пассажиров и жаждущих встречи встречающих об очередном опоздании московского. Саддукеев пытался оправдать свою непунктуальность однажды испорченной кармой, но утешения ему это не приносило и выговоров по службе избежать не помогало.
Саддукеев любил родной Богаделенск, эту обитель мещан и памятников композитору Глинке. Здесь прошли его резвое, неутомимое на проделки детство, притихшее на задней парте отрочество и пылкая, но невезучая юность. Здесь ждала его возвращения тайная взаимная страсть — Сулико Родионовна Тетенникова, преподаватель биологии.
Сегодня он никак не должен был опоздать — ведь преподаватель Сулико Тетенникова намекнула ему вчера по телефону, что должна сообщить что-то очень важное и для этого встретит его на вокзале.
Если бы Саддукеев получше разбирался в жизни и женщинах, он бы знал, что когда та или другая хотят сообщить тебе нечто важное, готовиться нужно, на всякий случай, к худшему. Впрочем у женщин, в отличие от жизни, всего два варианта важных известий: либо она собирается поведать тебе, что устала от неопределённости и намерена пересмотреть ваши отношения, либо с трепетом и придыханием огорошить твоим назревшим отцовством.
«Где же ты, моя Сулико-о-о…» — напевал Саддукеев, мчась
Захрипел раздражённый механический будильник, всегда заведённый на тринадцать двадцать по москве и привинченный к приборной доске. Когда-то это был весёлый будильник в форме улыбчивого Чебурашки, держащего в лапах циферблат, производства какого-то там часового завода. Но за многие годы опозданий Чебурашка превратился в вечно всем недовольного монстра, который хмуро — красным взглядом чебуратора, исходящим из полустёршихся глаз — поглядывал на происходящее и звонил теперь не жизнерадостно, как бывало, а исключительно трепал нервы.
— Да знаю я, знаю! — отозвался машинист Саддукеев, небрежно нажимая кнопку в голове взбешённого чебурана. — Но что я могу поделать? Карма…
3. Неразделённая любовь врача Головушкина
Терапевт Головушкин любил свою профессию, даже несмотря на то, что она его презирала. Любил он её искренне, как, обычно, и бывает с любовью неразделённой. Ещё Головушкин любил пациентов, особенно пожилых и тихих, с множеством запущенных и хронических заболеваний. А молодых, здоровых, но мимолётно простывших — не то чтобы не любил, но относился к ним с некоторой долей сарказма. С наибольшей же нежностью подходил он к индивидуумам ипохондрического склада характера и всегда охотно искал вместе с ними новые и новые болезни, которыми те могли бы на досуге по-болеть. Ипохондрики в докторе Головушкине души не чаяли и любили его даже больше, чем Лену Малышеву из телевизора.
Но профессия не любила Головушкина, и поэтому он не мог чувствовать себя состоявшейся личностью.
И когда на собрании коллектива, приуроченном к самоубийству одного из головушкинских пациентов с неоперабельной язвой желудка, была открыта запись желающих под Московский поезд, терапевт записался под номером четыре, после того, как в ряды добровольцев вступил стоматолог Ордынцев, на которого терапевт втайне всегда хотел быть похожим. Поговаривали, что Ордынцев — латентный садист, но чего только не придумают люди, боящиеся стоматологов.
4. Рельсы
Пётр Сергеевич отмахал в хвосте колонны эскулапов не меньше полукилометра, прежде чем чётки из голов на рельсах оборвались. Последним в череде ожидающих поезда был нездорового вида лысенький дедок, в бородке и с ружьём. Ружьё он крепко прижимал к груди, так что сразу было видно, что опасности человек не представляет — не бандит он, не грабитель и не душегубец какой, а ружьё — скорей всего казённое.
— Так это, я прям с работы, — пояснил он навстречу вопросительному взгляду Петра Сергеевича, опасливо брошенному на берданку, и глубоко и гулко закашлялся. А прокашлявшись, добавил: — Сторожем, это, работаю. В потребсоюзе.