Первое лето
Шрифт:
Димка тоже проснулся, привстал на лапнике:
— Ого-го-го!
— Ты что, сдурел?
— Я не просто ору, чудак, я радуюсь, что за ночь нас с тобой не сожрали медведи.
Димка глянул вверх и ахнул. Рядом стоял облепленный шишками красавец кедр. Шишки на нем были по кулаку, не меньше. Но кедр был с гладким стволом, без единого сучочка до самой вершины, добраться до них нечего было и думать.
Мы походили вокруг да около, хотели сшибить хоть несколько шишек палкой — как бы не так.
— Ничего, этот кедр здесь не последний,— сказал Димка и, все
Я тем временем разжег костерок и подогрел вчерашний чай.
Красавцы кедры и правда начали попадаться все чаще и чаще. Но все они оказывались неприступными, как крепости. Во-первых, ствол слишком толст, в два-три обхвата. А во-вторых, гладкий до самой вершины. А вершина — вон она где, под облаками. Подойдешь, посмотришь, задрав голову, похлопаешь ладонью по стволу и топаешь дальше.
— А виноград-то, Дима, зелен,— вспомнил я слова из известной крыловской басни.
Наверное, этот «зеленый виноград» и сбил нас с дороги. Глазея больше вверх, чем по сторонам, мы потеряли Китатку из виду. Спохватились лишь в полдень, на очередном привале, стали спускаться вниз по ручью, но ручей вдруг пропал. Мы покружили, попетляли по горным отрогам и логам и скоро сбились с пути совсем. Заросшие кипреем гари, нацеленные в небо стрелы темных пихт, кое-где невысокие березнички и осиннички да серые, каменистые проплешины на склонах гор и логов и — никакой реки.
— У тебя по географии вроде пятерка? — съехидничал Димка, когда мы присели на обросший мхом валежник, чтобы передохнуть и оглядеться, а заодно и решить, что нам делать дальше.
— Пятерка, ну?
— Тогда ты должен соображать, где север, где юг.
— А зачем это тебе?
— Если мы все время шли на юго-восток, выходит, обратно нам надо идти в каком направлении?
Я посмотрел кругом, отыскивая хоть какие-нибудь приметы, по которым можно было бы определить части света, наконец нашел и показал на северо-восток.
— Молодец! С тобой не пропадешь! — похлопал меня по спине Димка.— Север, правда, не там, куда ты показал, а за этими кедрами и пихтами, но идти надо, когда будем возвращаться, в ту сторону. Поворачивай оглобли, пока не поздно.
— А шишки? — сказал я упавшим голосом.
— Теперь нам не до шишек. Надо, милок, спасать голову. Тайга шуток не любит.
Димка встал, вскинул рюкзак повыше, поправил одностволку за плечами и двинулся дальше. Но не на северо-восток, а на юго-запад, куда мы шли вчера и сегодня. Я понял, что насчет головы — это Димка так, ради красного словца. Не такой он был человек, чтобы возвращаться домой с пустыми руками.
Я шел и думал о войне. На фронте у меня был отец, у Димки — два брата, и нам обоим до слез было обидно, что Красная Армия отступает и отступает. Утром встанешь, включишь репродуктор — все одно и то же: «Наши войска оставили...»
На площади Ленина, перед зданием военкомата, каждый день собирались толпы людей. Шла всеобщая мобилизация. Кого призывали, кто являлся добровольно и требовал, чтобы его тоже послали на фронт. Бывшие красные партизаны, воевавшие
Красным партизаном был и Кузьма Иваныч, Димкин отец. Ему было двадцать с чем-то, когда наш город, бывший тогда рабочим поселком, заняли белочехи. Кузьму Иваныча схватили, допросили и повели на расстрел. За террикон шахты, на которой он работал. Расстреливать не стали — наверное, пожалели патроны. Ударом приклада сбили с ног, прокололи штыком и ушли. Но беляки просчитались. Хотя удар был сильный и штык пронзил грудь насквозь, Кузьма Иваныч выжил. Такой это был человек.
В Димке было что-то от отца. Он был серьезным парнем и все, за что бы ни брался, делал основательно, на совесть. Учился лучше всех. Вдобавок каким-то образом умудрялся участвовать во всех походах и посещать все кружки. Особенно он любил стрелковое дело. У нас в городе был хороший тир. Ходили мы туда с малокалиберными винтовками. Я относился к занятиям с прохладцей. Димка же и здесь показывал свой характер. Руководителя кружка, бывшего кавалериста, участника боев на КВЖД, слушал, не пропуская ни слова, а стрелял — клал пулю в пулю.
Отправляясь на охоту, Кузьма Иваныч часто брал Димку и меня с собой. Мы ходили на лесное озеро, где водились утки, или забирались в тайгу и приманивали рябчиков. В августе на таежных полянах поспевает брусника. Вот здесь-то и жируют рябчики. «Ну, гольяны, сейчас я вам покажу фокус!» Гольяны — это такая мелкая рыбешка. И гольянами Кузьма Иваныч звал Димку и меня. И начиналось! Приказав нам сидеть и не дышать, Кузьма Иваныч по-пластунски подползал к брусничной поляне и, затаившись, потихоньку манил. В ответ подавали голоса рябчики. Подпустив стайку поближе, Кузьма Иваныч вставал из-за кустов и стрелял влёт. Обычно стайка поднималась дружно, летела крыло к крылу, и ему удавалось за раз подстрелить двух, а то и трех птиц.
На другой день войны, в понедельник, Кузьма Иваныч подал заявление. Военком вернул его обратно. Тогда Кузьма Иваныч обратился к секретарю горкома партии. Тот разъяснил бывшему красному партизану, что нам сейчас до зарезу нужен уголь, потому что без угля нет металла, а без металла — танков и самолетов. «Идите, товарищ, и работайте. Когда возникнет нужда, мы вас позовем!» Кузьма Иваныч остался в тылу рубать уголь. Шахта 9 — 15 считалась одной из лучших в тресте. После того как началась война, она увеличила добычу угля в полтора раза.
Китатка так больше и не показалась нам на глаза. Кедрачи тоже пропали. Идти дальше было рискованно, и мы решили возвращаться обратно.
— Вылезем из этого чертова болота, переночуем, а завтра тронемся в сторону дома,— сказал Димка.
В болото мы залезли перед вечером. Под ногами чавкала вода и по лицу все время хлестали колючие хвойные ветки. Скоро начало темнеть, идти стало еще тяжелее, но и остановиться на ночлег было негде. Куда ни ступишь, все те же кочки и та же хлябь.
— Думаешь, мы отсюда когда-нибудь выберемся?