Первое открытие [К океану] (др. изд.)
Шрифт:
— Пять сажен! — крикнул Козлов.
— Сахалин — остров! — воскликнул Грот.
— Шапки долой! — скомандовал капитан.
Матросы и офицеры перекрестились.
Мичманы выхватили пистолеты и стреляли вверх, а Питкен смотрел со страхом, не понимая, что за странные поступки совершают его новые друзья.
Еще один огромный утес с пышной растительностью уплыл назад. А вдали синели, выступая друг из-за друга, синие мысы, большие и малые, похожие на утюги больших размеров, виднелись низменные берега.
Через час шлюпка была значительно южней
— Вот к этому месту уже подходил Лаперуз! — сказал капитан.
Он вспомнил свои юношеские мечты, вспомнил, как желал стать подобным Лаперузу и Крузенштерну.
И вот он прошел между Сахалином и материком…
И он сидит с карандашом и бумагой, сам срисовывает берег материка и печальные низины Сахалина.
И как радостно было видеть все это — и уступы, поросшие столетним девственным лесом, и это девственное море.
Вспомнилось свое море, Балтийское, к которому он привык, по которому много плавал.
А прелесть девственного, никем еще не описанного и не виданного моря ни с чем не может сравниться.
В любую погоду — в солнце ли, в ветер, в сумрак даже — представляется оно особенно чистым, торжественно прекрасным, особенно когда идешь по нему впервые или впервые приближаешься к неописанному берегу. Это ощущение потом живет в душе открывателя всю жизнь, так же как всю жизнь помнит он цифры первых промеров, первые встречи в новой стране.
Происходит ли это ощущение необычайной прелести и чистоты нового вида только лишь от сознания того, что тут до тебя еще никто не проходил, что нога европейца не ступала на эти берега, что ничей карандаш и инструмент ничего тут не записывал, не вычислял и не определял? Или на самом деле море так чисто оттого, что оно девственно: ведь тут на воде — ни пятна масла, ни грязи, ни дымка на горизонте, а на берегах ни фабричных труб, ни толп, ни крыш, и весь пейзаж полон чистоты, свежести и — чем, быть может, сильней всего захватывает он душу — могущества нетронутой природы.
Есть люди, которые боятся такой девственной природы. И есть люди, которые всю жизнь стремятся к ней, ценой неимоверных усилий строят первый дом на берегу, ставят первые знаки на мелях, их парус первый белеет в неведомых просторах.
Геннадий всю жизнь рвался к этой первобытной природе. Всю жизнь он провел в местах, где теснятся крыши, а думал о великих девственных краях.
И вот он там, куда стремился.
А на берегу, как и всюду от самого устья Амура, — ни следа, кроме птичьих и звериных. А если попадет длинный, с пальцами, так и то не человеческий, а медвежий. В углублениях, у камней, и в морщинах песчаного берега — гнезда гнилой морской травы и груды рыбьих костей, и кое-где на берегу целые черные копны, завалы старого, гнилого, словно обгоревшего и обуглившегося, леса, долго лежавшего в море и выброшенного в бурю, тенета блестящих свежих зеленых водорослей, в воде — пятна медуз, морские звезды, в воздухе — тучи птиц. А кругом — завалы гниющей рыбы и рыбьих костей. Эта рыбья гниль, подобно застывшей белой волне или валу, протянулась по всей линии прибоя под
Лиса постоит, завидя матроса, как бы глазам не веря, что тут может явиться такой человек, повернется и ленивой трусцой поплетется прочь…
Среди лесистых сопок, скал и отмелей, заваленных гниющими богатствами, парусная шлюпка шла на юг, туда, где все шире пылал белый пламень заветного южного моря. При виде этого моря и от сознания того, что цель достигнута, радость овладела молодым капитаном и его офицерами и матросами, которые также много знали.
К вечеру начался дождь. На ночлег остановились на сахалинском берегу под маленькими сопочками в стойбище.
— Вы победитель! — говорил Грот. — Крузенштерн ошибся!
— Просто его больше интересовали острова Пасхи, — возразил Гейсмар, — океан и то, чем занимались ученые всего мира. Всегда будет много людей, которых острова Пасхи — далекие… прекрасные… будут манить…
Гейсмар сегодня серьезен.
— И мы с вами охотно бы пожили на тропических островах, — ответил капитан, — но их нет, если мы не знаем своей страны, если она пуста, не изучена.
— Геннадий Иванович, вы победитель! — твердил Грот.
«Когда-нибудь я тоже буду капитаном!» — мечтает Гейсмар.
— У вас мы учимся, Геннадий Иванович. Вашей школы я никогда не забуду, — сказал Грот.
Попов молчал. Уж очень он устал сегодня.
«Невельской своего добился, — думал он. — И как просто все получилось! А как готовились, искали… Делали покупки в Англии, сколько было тревог, разговоров. Видимо, при желании человек все может сделать. Все научились обходиться без услуг матросов и без крепостных, подвертывать портянки, чистить одежду, обувь, бриться, собирать дрова…»
Невельской пошел с Питкеном смотреть берега какого-то озера, оставив в деревне измученных офицеров и матросов. Утром решено было возвращаться на транспорт.
Офицеры заговорили об ответственности капитана за самовольную опись.
— Будут же карты, господа! — воскликнул Гейсмар. — Неужели не поверят?
— Стоит ли сейчас думать об ответственности! — сказал Грот, грея у огня босые белые ноги. Сейчас он очень досадовал, что допустил опрометчивость и сделал ложное заключение, что пролива нет. Но зато он первый нашел вход в лиман с севера.
Во всех этих офицерах из дворян Попов видел будущих важных сановников, которые, как всегда казалось штурману, попутешествуя с Невельским, потом сядут на тепленькие местечки в Петербурге и забудут свои собственные подвиги. Попов из простой семьи. Хотя, окончив штурманские классы, он потом учился всю жизнь, но знал, что ему как штурману, какие бы открытия он ни совершил, всегда быть «черной костью». Но сейчас он чувствовал что-то другое. Он был независим, возвышен…
Вернулся Невельской, снял мокрый плащ и присел на теплую глиняную лежанку.