Первое правило королевы
Шрифт:
— Ну, что-то вроде, — согласился Ястребов, морщась. — Только я никак не могу понять, ты-то тут при чем?!
— Мухин оставил мне бумаги.
— Откуда ты знаешь?
— Мне сказала Любовь Ивановна. На поминках.
— Что она тебе сказала?
— Что Анатолий Васильевич просил ее передать мне какие-то бумаги.
— Ты их получила?
Инна опять начала сердиться:
— Нет! Ничего я не получила! Я пришла к ней на свидание, а ее застрелили. Прямо у меня на глазах. Почти у меня на глазах!..
— Ты что! — рявкнул Ястребов. —
Инна посмотрела на него, изо всех сил стараясь сохранять независимый вид, какой сохраняла кошка Джина, когда выяснялось, что это именно она перевернула с плиты кастрюлю с молоком.
— Что значит — «на глазах»?! Как это получилось?!
— Я поехала на встречу. Мы сидели на кухне, потом она вышла за бумагами и долго не появлялась. Я пошла ее искать и нашла… с дыркой в виске.
— Ты полоумная, ты хоть понимаешь?! Тебе конец, если хоть кто-нибудь об этом узнает! Ты никогда и никому не докажешь, что ты ни при чем! Зачем ты вообще поехала с ней встречаться?!
— Затем, что она сказала, что у нее для меня бумаги!
— Да хоть мешок золота, твою мать! Ты же не девочка, ты же все понимаешь! Ты, черт тебя побери, в политике работаешь! Что станет с твоей карьерой, если…
— Да мне было наплевать на карьеру, — тоже заорала Инна, — наплевать тридцать три раза! Я должна была пойти — и пошла! Ее мужа убили, и у нее были бумаги, предназначенные для меня! Как я могла не пойти!
— Очень просто!
— Как?! Что бы я ей сказала — извините, но это не мои проблемы?!
— Это не твои проблемы!
— Теперь мои! — отрезала Инна. — Только мои. Мухиных больше не осталось.
Ястребов помолчал. Он как-то на удивление быстро успокоился.
— Я не понял, — сказал он задумчиво, — ты благородная, что ли?
Инна раздула ноздри.
— Поня-ятно, — протянул Александр Петрович и спросил буднично: — Хочешь еще чаю?
Налил в ее чашку жидкости подозрительно желтенького цвета и аккуратно вернул чайник на место.
— Тебе конец, — произнес он спокойно. — То есть, если ты разоблачишь его и сдашь в правоохранительные органы, хотя я не понимаю, как это можно сделать, он тебя не убьет, этот маньяк. Работу ты потеряешь навсегда. Карьеру — тоже. Ты к этому… готова?
— У меня нет другого выхода. Я сделала эту чертову карьеру один раз, и еще сделаю, если мне понадобится.
— В политике — никогда.
— Я устала от политики. До смерти. Мне надоело жить в казенных домах, где горничные переписывают мое белье!
Ястребов моргнул.
— Что… горничные делают?
— Переписывают белье. По пунктам. Твое не переписывают?
— Пока нет.
— Значит, все впереди.
— То есть ты сознательно готова отказаться от карьеры ради покойного губернатора Мухина и его семьи?
Инна пожала плечами. Он поднялся.
— Отлично. Чего ты хочешь от меня?
Она вдруг забыла. Все время помнила, а теперь вдруг забыла, когда он сказал отстранение — чего ты хочешь?
— Инна?
— Я
— Как?
Ей хотелось плакать и не хотелось ничего объяснять.
— Скорее всего этот человек не один. Скорее всего он… как бы это выразиться, нижнее звено.
— С чего ты взяла?
— Им кто-то управляет, очень успешно. По-моему, это очевидно. У тебя есть знакомые в ФСБ, только в каких-нибудь верхах? У меня есть знакомый, но он всего лишь майор.
— И что? Мы должны идти в атаку на вице-премьера? Это он застрелил ночью вдову Мухина?
— Тебе ничего не угрожает, — холодно сказала Инна, — ни тебе, ни твоей карьере. Я все возьму на себя.
— Александр Матросов, — пробормотал Ястребов недовольно. Она предпочла не услышать.
— Мне нужно только… небольшое содействие.
— Ладно, — вдруг согласился он с яростной любезностью, — шут с ним, пусть будет содействие. Только ты сейчас подробненько расскажешь мне, в чем и против кого.
И она рассказала.
Над Енисеем в розовом дымном тумане вставало солнце, похожее на кусок льда в бокале. Даже здесь, за лиственничными стенами, чувствовалось, как там холодно.
Холодно и поздно. Она опоздала на работу, наверное, первый раз в своей жизни.
Аделаида давно ушла, задав корму ее кошкам. Осип три раза звонил, все приставал с какими-то новыми вопросами, которые он умел виртуозно изобретать. Катя тихо возилась на первом этаже — завтрак, что ли, готовила? Инна не хотела завтракать. Она совсем ничего не хотела.
Сегодня последний день драмы.
Нет, так не говорят. Сегодня последний акт драмы.
Вот интересно, что с ней будет сегодня — она посмотрела на часы, — сегодня в шесть часов вечера?.. Сейчас одиннадцать. До шести осталось всего ничего.
Отец говорил «кот начхал», когда хотел сказать — мало.
Инна улыбнулась. Она редко вспоминала отца. Он так же был задавлен матерью, как и она сама, и она так до конца и не простила ему, что он ничем не мог помочь ей, маленькой. Он-то мог сопротивляться, у него был выбор, в отличие от нее, которая должна была только терпеть и ждать. Терпеть и рисовать картинку с солнцем и толстым зайцем под елкой. Терпеть и смотреть в грязное окошко на собачью будку и засыпанный щепой двор. Терпеть и думать, как она уедет в Москву и станет жить, как ей хочется, и больше никогда не вернется обратно.
Господи, помоги мне! Еще чуть-чуть. До шести часов. С шести я сама — как всегда, всю жизнь, только сама, одна. А до шести — помоги мне, господи!
Она одевалась особенно тщательно, словно на самый главный в своей жизни прием или бал, ибо в бой так не наряжаются. Но она и тут ни за что не хотела мириться с обстоятельствами.
Она сильнее их. Сегодня она будет так хороша, что враг будет сражен одним только ее видом.
Бриллианты в уши. Бриллианты на руку. Немного блеска на губы. Немного синевы на веки.