Первое правило королевы
Шрифт:
Кое-что показалось Инне странным.
В кухне не было никаких следов еды, кроме выброшенной в отвратительное ведро пачки из-под датских крекеров и банки растворимого кофе, стоящей на столе. Ни бутылок, ни обрезков, ни крошек, ни картофельных очисток. Ничего.
Значит, в этой самой кухне с шатким коричневым табуретом и алюминиевым чайником, с закопченной стеной и гадким ведром под раковиной человек пил растворимый кофе и заедал его датскими крекерами.
Очень правдоподобно.
Недавно она смотрела такое кино. Там ухоженный, чистый, стриженный у
Может, этот Захар Юшин и есть герой данного фильма? Как это называется? Прототип, вот как!..
Из всего этого следовало сделать кое-какие выводы, и Инна их сделала. Поэтому в крохотной комнатке она не стала осматривать все подряд — довоенных времен кушетку, пузатый желтый гардероб, диван с валиками и вытертой засаленной спинкой, — а, стараясь медленно дышать, огляделась и нашла единственный жилой угол.
Белый кухонный стол задвинут далеко, так, чтобы его не было видно в окно, и именно его первым делом необходимо обследовать.
Инна подошла.
На столе, кроме лампы с треснувшим абажуром, лежали еще стопка бумаги и несколько аккуратных папок с завязками, а также стоял стакан с ручками.
Значит, наш дворник еще и пишет, а потом складывает написанное в папки. Ну, точно как в кино!..
Инна мельком глянула в окно — никого и ничего, все тихо и темно. Из-за угла по снегу растекался свет сильных фар от ее собственной машины, сильный и какой-то очень цивилизованный.
Господи, сделай так, чтобы Осип оказался ни при чем и Ястребов оказался ни при чем, чтобы во всем виноват был неизвестный Захар Юшин, спятивший в этом самом сумасшедшем доме и решивший истребить губернаторскую семью!..
Инна взялась за папки и чуть не упала в обморок, когда на верхней прочитала фамилию — Мухин. Она ждала этого, знала, что так и будет, но дыхание перехватило, в ушах зазвенело, и инстинкт самосохранения завизжал и завертелся еще пуще, а паника несколько раз провернулась, как нож в ране.
Все. Надо уходить.
Надо забрать папки и уйти тем же путем, что пришла.
В свете, падавшем из окна, она еще разглядела на столе прямоугольное, довольно большое пятно правильной формы, поискала вокруг, что бы такое могло оставить на столе такой след, и не нашла. Выдвинула ящик — там катались три пробки, огарок свечи, какой-то белый бумажный цветок и кусок ячеистого нейлона, похожий на паутину. Инна посмотрела кусок на свет и сунула его в карман.
Надо уходить. Давно.
Неудобно держа папки под мышкой, она побежала в кухню и замерла, услыхав, как поворачивается ключ во входной двери.
Рот моментально наполнился горькой слюной. Стало жарко и так страшно, что подкосились ноги.
Он пришел. Он пришел и сейчас наконец-то убьет ее — именно сейчас, когда она почти все поняла, даже кусок нейлона попался ей,
Тяжкие грехи. Преступление и наказание. Бог троицу любит.
Она метнулась к окну, и дернула его, и не смогла открыть, потому что, спрыгнув в кухню, зачем-то заперла его на щеколду — идиотка! — и стала нащупывать щеколду и дергать ее, и папки поехали у нее из-под локтя, и с грохотом посыпались на пол, и она присела и поползла, потому что одна отлетела далеко, и в прихожей вспыхнул свет, словно кулаком ударив ее по глазам.
— Где ты? — спросил негромкий презрительный голос. — Где ты, ну!..
Она поняла, что папку ей не достать, кинулась обратно, взлетела на подоконник, перевалилась на другую сторону.
Тень мелькнула перед глазами — он услышал ее и вбежал в кухню.
Над самым ухом что-то ударило, негромко и легко, и воздух будто дернулся.
Он стреляет, поняла Инна. Стреляет в меня.
Некогда было думать и некогда бояться.
Опершись рукой, она перелетела низкий балкон, упала, поднялась, опять упала. Рядом с ее головой снег вдруг пришел в движение, как будто сам по себе взвился маленьким фонтанчиком, запорошил ей лицо.
Он стреляет. Он видит меня и стреляет. А я так и не вижу его!..
Она поднялась на четвереньки, поползла, вскочила и забежала за угол, где стояла ее машина.
Шаг. Еще один. Еще.
Секунда. Потом другая. Пока жизнь не оборвалась.
Она рванула переднюю дверь и почти упала внутрь.
Осип, заложив руки за голову, подпевал Алле Пугачевой, которая все повторяла, что «это любовь».
Завидев Инну, он обомлел, и в свете приборной доски она увидела, как он вытаращил глаза.
— Быстрее! — завизжала она. Вернее, это не она визжала, а ее инстинкт самосохранения, но Осип ничего не знал про инстинкт и перепугался не на шутку. — Поехали! Быстрее!!
Осип зашарил рукой, нащупывая ручник. Глаза у него так и таращились, а рот никак не закрывался.
— У него пистолет! Да быстрее ты!!
Осип нащупал ручник, дернул вниз, что есть силы нажал на газ, машина прыгнула почти в кусты, ее занесло, повернуло, как потом оказалось, в правильном направлении, и на вираже Инна завалилась на Осипа. Швырнула на пол папки, вытянула ремень и застегнула.
Потом посмотрела назад — на улице за ними никого не было, только снег летел, подкрашенный снизу красным злобным светом тормозных огней.
— Что случилось? — хрипло пробормотал Осип Савельич. — Что такое случилось, а?
Инна молчала, закинув голову на подголовник.
— Инна Васильевна, — начал Осип дрожащим, но тем не менее оскорбленным голосом. — Ты со мной в молчанку не играй! Ты давай говори мне, что случилось! С тобой с ума сойдешь, честное слово!
— Осип Савельич, ты не видел, в подъезд никто не заходил?
— Да кто?! Не заходил никто!
— Точно?
— Да точно, точно, и не спал я, можешь не намекать! Тебя не было десять минут, я если б и собирался спать, так еще не заснул бы!