Первое танго в Париже: Привилегия для Эдисона
Шрифт:
— Дальше тут зачеркнуто!
— Продолжай же…
«…и постепенно на холсте возникала восхитительная картина. Томас рядом с молодой женщиной… Но эта молодая женщина была не я, а кто-то совсем другой. Такою видел меня Pierre. Что-то, на мой взгляд, в этом изображении было от… куртизанки, от девушки Парижа. Томас не соглашался со мной, видя в моем образе что-то свое. Когда картина была окончена и Pierre сорвал с нее покрывало, я едва удержалась на ногах… с холста на нас смотрела страсть и ревность… Странно, что Томас и в этот раз ничего не увидел. Он щедро заплатил Pierre за работу, а портрет приказал повесить в нашем домике.
Все разрешилось скоро и печально. Томас застал нас с Pierre у картины, Pierre целовал мне руку, но отпрянул, поцелуй его сказал Томасу многое… Он что-то понял и потемнел лицом. Pierre было отказано от дома, портрет перенесли в чулан. Что-то происходило со мной, и я ничего не могла с этим поделать. Дева Мария, помоги мне… Не стало ни дня, ни ночи, когда бы я не думала о Pierre. Под сердцем у меня зарождалась новая жизнь, это был плод любви — Томаса и моей. Но как мне описать свои чувства? Обморок… зеленые глаза и тонкие чувственные руки художника, надежные руки Томаса, зачем все так соединилось? Мне ли такое? О! Дева Мария!..»
— Да-а-а… — Павел в растерянности остановился и посмотрел на Машу.
— Вот это любовь! — тихо сказала она, обхватив себя за плечи.
— Маша, наверное, так нельзя, неужели все женщины такие? Ведь она была беременна от Томаса, разве может в ее сердце оставаться хоть какое-то место для другого? Ты можешь мне это объяснить? Она… она предала мсье Эдисона! — Павел поджал губы и замолчал, потрясенный.
— Что ты такое говоришь? — спросила Маша, потупив взор. — Да, чувства захлестнули ее… но разве бедная девочка виновата в том, что она всего лишь… листок на ветру, на горячем, сжигающем ветру? Кстати, русский писатель Лесков сказал: «Сердце не заезжий двор, в нем не может быть тесно». Человек может, может испытывать любовь сразу к двоим! Да вспомни же «Маленькую хозяйку большого дома» Джека Лондона! Кстати, это и у мужчин бывает. Вот Шиллер, к примеру, любил сразу двух сестер, Каролину и Лоту.
— Маша, это ведь адюльтер… — споткнулся на середине фразы Павел, не договорив. На его губы легла Машина ладошка.
— Не надо, Паша… если ты не можешь понять это состояние, когда в душе смятение, когда ты любишь всем сердцем…
— Маша, я и раньше не особенно любил художников, а теперь… Шиллер хоть и не художник, а писатель, но тоже… творческая профессия, наверное, влияет… — прервал ее Павел.
— Надеюсь, ты не уподобишься Альфреду Нобелю, который завещал не награждать премией своего имени математиков просто потому, что именно математик свел у него жену со двора?!
— Вот именно, Маша, ты точно определила — «свел со двора»! Что-то есть в этом… унизительное для женщины, что-то темное и потрясающе нелогичное.
— Какая тут логика, Паша, это ЛЮБОВЬ! — Маша обняла Павла и тут же отстранила его от себя, словно желая убедиться, что он с ней рядом, что это ее Павел стоит перед ней и смотрит на нее — потерянно, не в силах вместить в себя такую простую в своей законченности мысль, что нет и никогда не было границ слияния и разделения двух душ. Что только Томас Альва Эдисон взял на себя Богово решение разорвать их союз с любимой, потому что не вынес непостижимой неопределенности, потому что не смог вместить в себя безграничное, трепетное, бесконечно рискованное для обоих, зыбкое
Через несколько пустых страниц бледнела совсем короткая запись:
«Теперь, лежа на холодной кровати в штате Нью-Джерси, я думаю только об одном… Пусть наш малыш выживет и вырастет в этом неуютном мире. Где все против меня, все… Я не желаю зла Мине и помолюсь за нее и Эла. Пусть они будут счастливы… Лишь бы мой Коленька выжил и окреп… Mon Thomas… mon Pierre…»
Павел перевернул страницу.
— А тут еще что-то вроде стихов.
— Да ну? Читай скорее.
— Погоди. Дай вникнуть. Сейчас попробую перевести. Получится, конечно, неказисто, но… Кажется, так:
К тебе летит горячий судорожный всхлип, Он не тому, кто с губ его срывает, Но стон идет на спад и затихает, И поднимается горячею волной, Когда ты грудь другой — единственной — ласкаешь И крик любви на волю отпускаешь, Его ловлю из губ твоей любимой, И эта ночь любви — моя…— Странные стихи, не сразу и поймешь, про что…
— Кажется, я понял. Ведь если взять физические понятия, то между слившимися в поцелуе губами тоже есть пространство, и километры расстояния — частный случай поцелуя… вот она и пишет про это. В теоретическом смысле.
— Да, но вот в практическом — можно ли зачать дитя на расстоянии?
— А творческий выхлоп? Тоже почти дитя…
— Но есть не просит.
— Как же не просит? Только пища другая, а так все сходится…
— Пожалуй, ты прав…
Павел закрыл тетрадь и посмотрел на жену. Машины глаза влажно поблескивали. Она пошевелила плечами, встала, взялась за чайник. Это вернуло ее к реальности. Голубое пламя конфорки весело запрыгало под донышком чайника.
— Знаешь, Павлик, я поняла, почему мы с тобой не любим этих электрических, с кнопкой… — Маша теребила обгоревшую спичку в руках. — В них нет уюта. Вот пока он на огне — в нем как будто согревается душа дома, правда?.. И свистит он тоже как живой… Почти домовенок. Ведь правда? Правда?
— Правда, — приобняв ее, Павел потерся лбом о ее лоб и чмокнул в нос. — Не реви, дуреха.
— А я не реву. Я вот чайник поставила. — Маша улыбнулась и пригладила Павлу взлохмаченные волосы.
— Ну, это ты… известная умница. — Павел поймал ее руку и поцеловал в ладошку. — Тыл — он всегда твой фронт. А какая семья без крепкого тыла?
— В семье много разного, — задумчиво ответила Маша.
— Так, значит, моя прапрабабушка была женой самого Эдисона, хотя бы перед Богом, и корни мои здесь, в Санкт-Петербурге?! А? Маш? — вернулся Павел к мыслям о своих предках.