Первое знакомство (сборник)
Шрифт:
— А я в деревню. К бабушке. — Колька смотрит в мрачноватую глубину Игоревых глаз и вспоминает: — Там омут. Тёмный и глубокий. За бабушкиным огородом. Голавли в нём. Дяденьки даже обходят его, не купаются, а я — с кручи вниз головой…
И вдруг Колька представил море. Синее-синее, а если зачерпнуть его в ладони, то в ладонях станет оно прозрачно-голубым, как вода в мамином корыте, когда она бельё подсинивает. И ещё он представил настоящую вышку. С неё в чёрных трусиках, перехваченных белым пояском, распластавшись ласточкой, летит Игорь. И сразу неинтересной стала рыбная
Колька помолчал, настраиваясь на деловой лад:
— За лето Альма подрастёт, и Терентьич запросит больше.
— Жмот он, — нахмурился Игорь.
Помолчали.
— Можно ещё бутылки сдавать, — предложил Колька.
— У детей не принимают.
— У нас, в деревне, принимают.
— Ну вот, — подытожил Игорь: — восемьдесят копеек у нас есть. Бутылки сдавать, мороженое не есть, в кино не ходить. К осени Альма наша.
— Я не могу без кино, — потупился Колька.
— Ну, знаешь, Колька, только безвольный человек может сказать «не могу»! Волевой человек знает два слова: «хочу» и «не хочу».
Колька с уважением посмотрел на друга. Не пятьдесят копеек, а пятьсот рублей отдал бы Колька за Игорёшкин весёлый смех. Да не было у него столько.
В деревне Кольку сразу захлестнули неотложные дела. Нужно было ладить удочки, копать червей, нужно было семь раз, не меньше, выкупаться самому, а вечером купать колхозных лошадей. Необходимо было выяснить, куда переселился из-под хлева прошлогодний уж. Колька подозревал, что живёт он теперь в овраге, в непролазной заросли ежевики. Колька скучал без кино. Гривенники, получаемые от бабушки два раза в неделю, он складывал в самодельный кошелёк, а кошелёк прятал на сеновале. Однажды ему посчастливилось подобрать на речке сразу три бутылки, а четвёртую он откопал у бабушки в чулане. Полдня отмывал её песком и травой. Колька понимал, что старый Терентьич не отдаст осенью Альму за старую цену. Вдвойне заломит. И он, пересчитывая свой капитал, сокрушённо вздыхал: в кошельке одиноко лежала рублёвая бумажка.
Каждый вечер, когда за чёрные вётлы стекал густой малиновый закат, с лугов возвращались ленивые, объевшиеся коровы. Яркий вечер мрачнел от густой пылищи. Впереди стада солидно вышагивал подпасок Витька Гуреев. На нём яловые стоптанные сапоги, тёмный картуз и отцовский пиджак. Рукава подсучены. «И как ему не жарко?» — всякий раз удивлялся Колька. Через плечо у Витьки перекинут кнут. Настоящий кнут.
Метра три длиной, плетённый в шесть сыромятных ремешков, и на конце — хвостец из конского волоса. У кнутовища для красы — четыре ремённые кисточки. Мальчишки подлизывались к Витьке, упрашивали:
— Вить, дай разок щёлкнуть!
Витька по-взрослому усмехался. Задавался:
— Брысь, мелкота!
Однажды Колька перешёл брод и направился к отдыхающему стаду:
— Виктор, сколько зарабатываешь?
Витька, закинув руки за голову, лежал на траве и щурился на выгоревшее, почти белое небо.
— Что, или в подпаски надумал?
— Ага, — сознался Колька.
— Трудодни
— Мне не нужны трудодни, — сказал Колька. — Мне деньги нужны.
— Айда тогда к дяде Семёну. Он главнокомандующий.
И стал Колька подпаском. Работа не тяжёлая, но уж очень рано приходилось вставать. За неделю он похудел, жёсткий вихор стал совсем белым, а ресницы будто кто спичкой подпалил. За ужином, не допив стакана молока, ронял голову на стол. Бабушка осторожно мыла чёрные, потрескавшиеся ноги, на руках уносила Кольку в постель. Ворчала:
— Придумал тоже! Махонький такой, а день-деньской на жаре. Не пущу завтра!
— Не трожь, — говорил дед. — Не порть мальчишку. Шалыганить-то легче лёгкого. Пущай к труду привыкает.
Дядя Семён отдал Кольке свой кнут. Он был тяжёлый и непослушный. На правой ладони не заживала мозоль. Колька не сознавался. А через неделю он стоял перед дядей Семёном, широко расставив ноги. Рывок руки — и над головой чёрное, свистящее кольцо, потом неуловимое движение кисти — и кнут издаёт короткий, звонкий, как выстрел, звук.
Теперь Колька был спокоен. Альма от них не уйдёт. Денег хватит, ещё и останется. Надо бы написать Игорю, а то он, чудак такой, небось и мороженого не попробует. В кино, наверное, тоже не ходит. Чудак он, этот Игорёшка.
Каникулы подходили к концу.
«Завтра приедет мама», — вспомнил однажды утром Колька. Вечером он пожал Витьке руку. Зашёл в избу к дяде Семёну за расчётом. Домой шёл лугом, не разбирая дороги. Шёл по колючкам, приминал белые звёзды ромашек. Шёл и пел, весь облепленный серыми цепучими репьями. В кармане лежало шесть рублей и сорок восемь копеек.
В вагоне он расспрашивал мать, кто из ребят вернулся и что делали мальчишки, которые не уезжали?
— А Игорь приехал?
— Приехал, — ответила мать. — С неделю, как приехал.
У Кольки колотилось сердце, когда он представлял, как войдёт он к Игорю, выложит деньги и скажет: «Пойдём».
Игорь будет отнекиваться и совать в руки свои накопленные, а он, Колька, скажет: «Не надо. Я тебе сам куплю Альму».
Дома он швырнул саквояж на диван и помчался в соседний подъезд. Игорь вырос и показался Кольке ещё красивей, Колька смеялся, тормошил друга.
— Погоди!.. Ну, Колька, погоди! — отбивался Игорь и, схватив наконец Колькину руку, скомандовал: — Пойдём.
Тугой, пружинистый ветер хлестнул по лицам ребят. Колькин берет понёсся по асфальту, а за ним с гоготом мчались все мальчишки, играющие во дворе.
Колька раздул ноздри, вобрал в себя запах рыбы, водорослей и машинного масла и сказал:
— Дома тоже здорово.
Игорь подвёл Кольку к дровяному сараю и раскрыл дверь. Колька замер.
Большая серая овчарка, рыча, поднялась навстречу.
— Альма? — одними губами спросил Колька.
— Ага, — заулыбался Игорь.