Первомост

Загребельный Павел Архипович

– Или пробраться в ханский шатер да набросать хану в кумыс овечьего помету, - пусть бы полакомился!

– А ну же, ну еще!
– подзуживал его Стрижак.

– Или же привязать хана веревкой к трону сзади потихоньку, а потом поджечь шатер со всех четырех сторон. Чтобы изжарился хан, как жирная свинья...

– Вон из моего шатра, земнородец препаскудный!
– заревел Стрижак, сообразив, что хозяева могли ведь поставить где-нибудь у шатра доносчика, и тогда им со Шморгайликом несдобровать из-за этих его глупых выдумок.

– А почему я должен отсюда уходить?
– ощерился Щморгайлик.

– Потому что я пан, а ты слуга мой, - заявил Стрижак, - вот и

сиди там на дворе и дрожи на холоде, как дрожал всегда под дверью у Мостовика.

– Одинаковы мы. Оба мы - слуги Мостовика!
– огрызнулся Шморгайлик. Неизвестно еще, кто из нас выше.

– Одинаковы, да не очень. Я посол, а ты - осел безголовый. Понял?

Шморгайлик умолк, опасаясь, чтобы Стрижак не выбросил его из шатра. Осел - ну и ладно. Безголовый? Лишь бы уши имел. А уши у него есть, и они еще пригодятся. Точно так же, как и глаза. Шморгайлик прикинулся спящим. Стрижак тоже вскоре захрапел.

Они спали крепко и, можно бы даже сказать, беззаботно, потому что имели на это право, добившись признания за ними посольского достоинства и высокого своего назначения.

Между ханскими прислужниками же тем временем поднялась огромная кутерьма из-за этих странных послов, потому что никто еще не прибывал к Бату-хану в таком деле, как эти русичи. Елдегай пересказал слова Ямяма великому ханскому писцу Булгай-аке, предполагая, что, быть может, он будет знать, как действовать дальше, однако и Булгай-ака оказался столь же неподготовленным к неожиданности, кроме того, он, несмотря на свое высокое положение, отличался точно такой же недальновидностью, как и все, кто окружал великого хана. То есть голова у каждого из них была на плечах, но одновременно ее словно бы и не было, потому что голова эта не могла принимать решений, право окончательных решений принадлежало здесь только великому хану, поэтому о любом новом и неожиданном деле следовало непременно докладывать хану, что Булгай-ака и сделал утром.

– Мост?
– спросил Батый, сидя на золотых подушках в своем огромном шатре.
– А что это такое?

Никто этого не знал. Созвали ханов, в их числе - великого воина Субудай-багадура, который прошел полмира, брал Хорезм, был на Кавказе, преодолевал сотни рек, больших и малых, там, кажется, было что-то, именуемое мостами, но оно разваливалось перед их войсками, будто от дуновения ветра; монголо-татары не верили ни в мосты, ни в лодки, ни в корабли, - они знали только твердую землю, в речках тоже искали броды. Когда Хорезм-шах, покинув свою столицу, добежал до самого моря и удрал на корабле на маленький островок, воины Субудая не погнались за ним. Зачем пускаться в злое море? Они сели на берегу и ждали, пока, по их расчетам, шах должен был бы умереть от жажды и голода. Так и случилось. Терпение выше всех мостов и кораблей на свете.

Был там также Менгу-хан, который прошлой травой ходил под Киев. Если бы у него спросили, видел ли он там мост, он удивился бы безмерно. Мост? А что такое мост? Киев-град он видел, реку широкую видел, а за нею город. Осмотрел через реку стенные высоты и места неприступные, удивился необычайной красоте города и крепости его. А больше ничего не заметил. Послов снарядили через реку, как всегда делали. Плыли, схватившись за хвосты коней, а одежду и оружие переправили в кожаных мешках. В какие-то там мосты и в лодки верить нельзя. Мост развалится, а лодка продырявится, наполнится водой, утонет. Чем большая лодка, тем больше наберет воды и тем скорее утонет.

Тогда Бату-хан обратил свой взгляд на сына собственного Сартака, внука Тосука-хана, правнука великого Чингисхана. Сартак обладал даром счета. Он сидел, надувал щеки, днем

и ночью перебирал пальцами, шевелил губами, подсчитывал добычу, награбленное, полученное в дань, - он все знал наперед, он требовал беспощадного уничтожения всюду, потому что его счет безошибочным был только там, где уже окончательно исчезала жизнь, одновременно Сартак хорошо знал, что жизнь неистребима, что люди, сколько их ни убивай, все равно откуда-то берутся снова и снова, поэтому принимал во внимание количество убитых и наперед подсчитывал, сколько может остаться живых, чтобы наложить на них дань. Даже от однодневного младенца, считал Сартак, следует требовать либо медвежью шкуру, либо мех черного бобра, соболя, черной лисицы, в крайнем случае хоря. Мост же? Что такое мост? Сооружение, благодаря которому люди могут переходить с одного берега на другой? Такая потребность всегда существует. Но за потребность платят. Сартак попытался сосчитать: если через мост перейдет за день один человек, с него можно взять один мех или же берестянку меда. А если перейдет не один, а десять? А ежели сто?

Откуда возьмутся люди? Они появятся. Войско убивает людей, чтобы они не мешали ему продвигаться вперед. Но как только оно идет дальше, позади появляются люди. Так поднимается вытоптанная конями трава. Людей на земле так же много, как травы. Для моста их хватит. Сартаку мост понравился.

Тогда Бату-хан призвал трех своих верховных чародеев и дал каждому из них по бараньей лопатке, и каждый должен был сжечь эту лопатку в своем шатре и принести великому хану на рассмотрение.

Пока же где-то сжигались лопатки, ханы слушали игру на высушенных бараньих кишках, которыми услаждали их слух ловкие умельцы, и пили черный кумыс из золотых чаш, украшенных драгоценными камнями.

Потом принесли лопатки. Батый принялся пристально и внимательно их рассматривать. Что такое баранья лопатка? Перышко под ветром вечности, окаменелая длань судьбы или же омертвевшая лапа лебедя - птицы над птицами, как великий хан над землями и людьми?

Хан положил перед собою все три бараньи лопатки для сравнения, затем брал каждую из них, подносил к глазам, долго рассматривал, снова клал на место. Указание сил высших было таково. Если от сожжения лопатка потрескается вдоль и прямо - делай свое. Если же трещины пойдут поперек хотя бы на одной из трех лопаток - воздержись. Рассматривать лопатки имел право лишь великий хан. Все остальные почтительно ждали.

Трещины на лопатках были продольные и ровные. Хотя жгли лопатки в разных шатрах, поставленных в трех разных сторонах ханской орды, но трещины получились одинаковые, что свидетельствовало о мудрости и целесообразности ханского решения, а еще: о дальнозоркости ханского сына Сартака, внука Тосука-хана, правнука великого Чингиса.

Батый хлопнул в ладоши и велел Елдегаю, тотчас же появившемуся в шатре:

– Возвратить послам все забранное у них, давать послам все, чего они пожелают, ежели будет возможность достать, ежели не будет возможности достать, сказать, что невозможно достать. Завтра поставить послов перед нами.

Елдегай почтительно склонил голову и исчез, и этот день был днем обжорства и обильного питья для Стрижака, а Шморгайлик шнырял по орде, вынюхивал, где стоят ханские жены, удивлялся их упитанности, побывал даже возле шатра самого Батыя, хотел было отведать кумыса из золотых чаш, стоявших перед шатром на длинной скамье, но был с позором отогнан стражей.

– Не вертись перед глазами, земнородец!
– рявкнул на него Стрижак, который целый день пролежал в шатре, упившись вдоволь, понемногу дремал, покрикивая на молодых слуг, присланных ему в подмогу.