Первомост
Шрифт:
Безжалостные воины потащили Шморгайлика на смерть, вещуны мрачно сопровождали их, обреченный понял, что настал его конец, но он не хотел умирать вот так бессмысленно и вдруг, он падал вещунам в ноги, умолял их, скулил:
– Не убивайте меня! Я и для вас обо всем разузнаю... Я такой...
А вещуны заливались от смеха, потому что не понимали заячьего визга Шморгайлика, а еще смеялись и потому, что, если бы они даже и понимали его, все равно должны были убить Шморгайлика, ибо что означает один подлый и ничтожный после того, как ими были уже убиты целые тьмы людей мужественных, честных, благородных, а вместе с ними - целые тьмы молодых женщин и малых детей, из которых могли бы вырасти еще более честные и благородные. Единственное, что ордынцы решили подарить Шморгайлику, - это смерть нескорую, чтобы пожил хоть немного, раз уж он такой жадный к этому свету.
Поэтому не стали отрубать голову или ломать хребет, а накинули ему на шею петлю из волосяного аркана, и два воина взялись за концы и
Стрижака до утра не трогали, он крепко поспал, ждал, что принесут ему кумыс и баранину, был недоволен тем, что не видно почему-то Шморгайлика, но не дождался ни баранины, ни Шморгайлика, пришел к нему по веленью самого Бату-хана Елдегай, а с ним множество приземистых охранников Батыевых, они молча скрутили Стрижака ремнями, как ни вырывался он и как ни проклинал их, потом взяли кто за руки, кто за ноги, кто за голову и куда-то понесли, и уже Елдегай не шел за ними, а вел этот странный поход маленький ордынец, тоже приземистый, как и все охранники, но мелковатый, будто недоросток.
– Куда вы меня тащите, поганцы!
– ревел Стрижак.
– Я посол, меня трогать нельзя! Я буду жаловаться хану Батыю! Отпустите меня, иуды триокаянные, пропади вы пропадом!
Но никто не обращал внимания на его крики, тащили Стрижака мимо горевших костров, смерть играла на остром блеске пламени, дымом и туманом заволакивалось все вокруг, окутывалось мутью, будто в день Страшного суда.
Его несли мимо высоких деревьев, тащили сквозь кусты такие густые, что сквозь них и ветер не смог бы пробиться. Потом была поляна с высокой и холодной травой, Стрижака бросили в траву посреди поляны, ханские охранники отошли в сторону, а тот, маленький, зачем-то начал раздеваться, ежась и ахая от прохлады, подпрыгивая и смешно размахивая своими маленькими ручонками. Он был маленький, толстый, у него была круглая физиономия, ощеренная в улыбке, по-женски отвисшая грудь, круглый живот, подпертый тоненькими короткими ножками.
Стрижак догадывался уже, что ему конец, но еще не верил, - очень уж все это походило на шутку, - как вдруг заметил, что наискосок над головой начали летать птицы, словно бы дразня его своей свободой, словно бы показывая, как нужно спасаться, но видели, что не может он лететь с ними, и кричали жалостно и горестно, будто оплакивали его судьбу.
– Да ты что, плюгавец!
– неистово заревел Стрижак на маленького ордынца, но тот едва ли и слышал, а что не понял, то уж наверняка.
Он обежал вокруг связанного беспомощного здоровилы, наперед смакуя, как возьмется он за этого на диво огромного и костлявого, будто шайтан, человека. Стрижак поводил глазами следом за этим карликом, плюнул ему вдогонку:
– Мракоумный земнородец!
Он вкладывал в эти слова презрение к карлику и злость на Шморгайлика, который где-то пропал и не может прийти на помощь, не может побежать к хану и сказать о том, что здесь творится нечто злое и неуместное.
Именно в этот момент маленький палач подскочил к Стрижаку с левой стороны и без размаха ударил пятой в его живот напротив сердца. Он словно бы и не ударил, а лишь толкнул. Ножка была короткая и тоненькая, голая пятка напоминала детский кулачок, со стороны могло бы показаться, что маленький мальчик, забавляясь, толкнул дядьку в живот. Но это лишь казалось, будто удар был игриво-слабый. У палача всколыхнулась его жирная грудь, перекосилось в одну сторону от мгновенного напряжения обрюзгшее лицо, он ударил умело, вложив в удар всю свою выработанную привычкой силу. Стрижак оцепенел от сотрясения, ему показалось, будто кости пошли наперекос, будто внутри все перевернулось.
– Да отсохли бы твои ноги, ничтожный!
– стонущим голосом крикнул Стрижак.
Карлик немного удивился. Он ждал отчаянного крика, мольбы, крика о помиловании, а получил сердитую брань. Видать, такие длинноногие шайтаны не знают настоящей цены его умению. И, не дожидаясь новых проклятий Стрижака, он быстро ударил еще раз и еще сильнее и безжалостнее, а потом еще, и Стрижак безумно заревел, накликая на голову своего палача всех дьяволов, все кары небесные и земные, всю дрянь и нечисть земную и водную, подземную и подводную, все болезни и муки, а карлик легко, будто воробей вокруг конского навоза, подпрыгивал возле Стрижака и знай бил ему в живот напротив сердца короткой и такой сноровистой ножкой, уже Стрижак от боли или от злости не мог вымолвить ни слова, он только брызгал слюной, а карлик бил и бил своей кругленькой пяткой, и улыбка не сходила с его личика, и весело смотрели на мир его хитрые узкие глазенки, - он словно бы и сам не верил, что может получить в свою власть такого великана и вот так пинать его пяткой, выгоняя дух из его тела, хотя оно и напоминает огромное старое дерево или крепкий каменный хребет гор, полный скал, ущелий, пропастей, где может долго слоняться и скрываться живой дух, так что вряд ли и удастся кому-нибудь изгнать его оттуда,
И птицы летели и летели над полями, они вылетали словно из самой земли и летели наискось, наискось, заслоняя небо крыльями и тоскливо напевая над умирающим Стрижаком.
"Полетят нечестивцы ордынские по всей земле нашей, яко птицы небесные по воздуху", - подумал он и умер, а про Николая-чудотворца так и не вспомнил.
Не верил или забыл?
До самого последнего времени, собственно до вчерашнего дня еще, казалось, что они имеют в своих руках весь мир, ибо что такое мир, как не соединение двух расстояний, двух противоположностей и противоречий, двух берегов, на каждом из которых люди живут своими мечтами и устремлениями? Этот мост, так уверенно и твердо пролегавший над могучими разливами вод, был словно бы и не одним мостом, а двойным, ибо для того берега служил как путь сюда, а уже с берега этого, левого, к киевским кручам вел вроде бы совершенно другой мост, потому что мост - это не просто соединение двух берегов, это еще и направление, и не всегда можно точно определить, что здесь главенствует: соединение или направление движения. Так было еще вчера, и все они здесь считались почти всемогущими, никто не мог сравниться с ними в спокойном самообладании, простым людям они напоминали чуть ли не самих богов, в руках у которых сосредоточены все переплетения мира, да и сами они, в безграничной надменности своей, верили в свое превосходство, возвышались над всеми хлопотами и тревогами сущего, мелочи повседневной жизни, казалось, проходят мимо них, эти люди соединяли два противоположных берега, они стояли на скрещении надежд, - они имели МОСТ. Это было словно в детской игре: у меня есть, а у тебя нет, человек втягивается в эту игру с малых лет и уже потом не может отвязаться от нее в течение всей жизни, да и все человечество издавна втянуто в призрачно-мрачную игру, и почему-то так получается, что количество тех, которые не имеют, всегда превышает количество имущих, вот так и этот мост: был один-единственный на великой Реке, и лишь горстка людей зачислялась в его обладатели, а тех, у которых была крайняя потребность передвигаться по мосту туда или сюда, были огромные толпы.
Один день переменил все. Как только между берегами пролегла отчужденность, как только левый берег стал враждебен берегу правому, как только перебрался, убегая в Киев от несчастья, последний калека и перебежал следом за ним шелудивейший пес, который тоже хотел подохнуть среди своих людей, - этот мост уже не нужен был ни для чего - он отрицал теперь самого себя, превратился во враждебность и проклятье для того берега, на котором стоял в золотой пышности великий Киев, но прежде всего проклятьем становился мост для людей, которые владели им так долго и уверенно, охраняли его и берегли как залог своего превосходства над ничтожеством всех неимущих, всех гонимых потребностями, нуждой, бедами, преследуемых несчастьями, угрозами и неосознанностью, всех искателей лучшей доли, бродяг, торговых людей, ловцов, странников, проходимцев, паломников, святых и грешников, бандитов и благочестивых, преступников и влюбленных. Ненужным был теперь не только мост - излишними стали и они, охранявшие этот мост; казалось, они даже на земле стали лишними, потому что не находилось для них работы, они тоже словно бы попадали в число сил, враждебных Киеву, потому что держали в своих руках этот мост, который мог ускорить гибель великого города; и в то же время эти люди не могли бросить свой мост, не могли пройти по нему, как тот последний калека со своим шелудивым псом, и укрыться за киевскими валами, потому что на них лежал долг оберегать мост, защищать, умереть за него, когда понадобится, так же преданно и гордо, как умели они владеть им и гордиться своим положением.
Теперь мостищан не нужно было и уговаривать: они все перешли на сторону Маркерия, при Воеводе остались только те, кто всегда стоял между ним и остальными мостищанами, следовательно - ближе к Мостовику, все они, как ни мало их было, собрались по ту сторону валов, сбежались туда, как только Немой принес страшную весть о намерении сжечь мост; Воевода не стал терять времени на преследование Маркерия, он сосредоточил всю силу и все терпение, чтобы дождаться Стрижака с войсками Батыя, продержаться до их появления, удержаться на мосту самому, удержать мост.
Таким было последнее утро на мосту и у мостищан. Серый туман грузно лежал над Рекою, давил на мост и на горстку людей на нем; туман пролегал между последними охранниками моста и мостищанами, вышедшими к предмостным валам, чтобы осуществить окончательное и неукоснительное.
– Эй, там, на мосту!
– кричал сквозь туман Маркерий.
– Бросайте мост, пока не поздно! Эй, там!
Мостовик стоял на валу перед мостом, отчетливо видел мостищан, удивлялся, что их так много, ведь никогда не представали они перед ним собранными воедино, к тому же и собраны были теперь не по его повелению, не по долгу мостовой службы, а совсем наоборот - объединенные ненавистью к нему, Воеводе, и невероятным намерением уничтожения моста.