Первопрестольная: далекая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1
Шрифт:
Морозова изнемогала.
Однажды на рассвете она поднялась и, волоча цепь, подошла к темничным дверям. Бледное лицо, с горячими глазами, в космах седых волос, выглянуло сквозь узкое оконце. Боярыня подозвала сторожевого стрельца:
— Есть у тебя отец, мать, живы они или умерли, если живы — помолимся о них, если умерли — помянем их…
Оба перекрестились.
— Умилосердись, раб Христов, — тихо сказала боярыня. — Очень изнемогла я от голода и хочу есть, помилуй мя, дай мне калачика.
— Боюсь, госпожа.
— Ну, хлебца.
— Не смею.
— Ну, мало сухариков.
—
— Ну, принеси мне яблочко или огурчиков.
— Не смею.
Пожилой черноволосый стрелец утирал руками кафтана лицо: бежали непрошеные слёзы.
— Добро, чадо, — сказала ласково и грустно боярыня. — Благословен Бог наш, изволивый тако… Если не можно тебе это, то прошу тебя, сотвори последнюю любовь: убогое тело моё покройте рогожкой и положите меня подле сестры, неразлучно… Вот хочет Господь взять меня от этой жизни, не подобает, чтобы тело в нечистой одежде легло в недрах своея матери-земли… Вымой мне грязную сорочку.
Стрелец огляделся, скрыл малое платно боярыни под красным кафтаном. Он отнёс на реку её малое платно, омыл там водой, а сам плакал.
Боярыня Морозова скончалась в темнице, в цепях, в студёную ноябрьскую ночь.
В ночь кончины подруженьке её, инокине Меланье, было видение.
Стоит Федосья Прокопьевна, зело чудна, юная, сияют её светлые волосы и синие её очи. Стоит она, облеченная в схиму [160] и куколь [161] , страдалица за Святую Русь, светла, радостна, и в весёлости водит руками, как малое дитя, по одеждам, дивясь небесной красе риз своих.
160
Облечённая в схиму— т. е. принявшая «великий ангельский образ», монашеский чин, налагающий на черницу самые строгие правила . Прим. сост.
161
Куколь —или апостольник, т. е. плат, которым монахи покрывают грудь и шею . Прим. сост.
Всё умолкло, исчезло, и подземную темницу засыпали в Боровске.
Только тихий морозовский гром стал ходить по Русской земле. Ходит и теперь в русских душах…
Младший брат боярыни окольничий Алексей Соковнин, последняя молодая Московия, дождался воочию того, что только провидела его сестра: пришёл Пётр и последнее потоптание Московии.
Алексей Соковнин — вспомним снова, что в Соковниных текла твёрдая немецкая кровь, а с ним Цыклер, — не странно ли, что тоже из немцев московских, — подымали на царя Петра заговор.
В 1697 году оба они были казнены на Красной площади.
В Боровске, на городище, у острога, вероятно, теперь и не осталось белого камня, с иссечёнными на нём московскими буквами:
— Погребены на сем месте… боярина князя Петра Семёновича Урусова жена его, княгиня Евдокия Прокопьевна, да… боярина Морозова жена, Федосья Прокопьевна, а в иноках схимница Феодора, дщери окольничего Прокопия Фёдоровича
Ни церковной свечи никогда не горело над ними, ни лампады. Только звёзды небес. Тихая ночь…
7 ноября 1936 г.
Роза и Крест
Российские кавалеры Розы и Креста, Орден Златорозового Креста, мартинисты в Москве — теперь это неразгаданная грамота или слова забытого, потерянного языка для потомка.
Странный свет разгорался почти два века назад в России, и волна его таинственного зарева прошла по последним городам империи Екатерины Второй.
В самом конце июня 1766 года в Москве в Грановитой палате открылись собрание Екатерининской «Комиссии депутатов от всех сословий государства для обсуждения проекта нового уложения».
420 депутатов, по двое в ряд, торжественно проследовали из Чудова монастыря в Успенский собор для присяги «в усердии любезному отечеству и в любви к согражданам».
Императрица Екатерина следовала с ними церемониальным поездом, в императорской мантии, украшенная малой короной, в карете осьмериком, под эскортом кавалергардов. За нею в красной карете следовал российский наследник Павел Петрович.
В тот же день Григорий Орлов, сидя в депутатских креслах рядом с депутатом Вотской пятины Муравьёвым, живо беседовал с ним об архитектуре Грановитой палаты, а императрица из тайника наблюдала первое собрание, слушала удары жезла генерал-прокурора, чинное голосование и чтение первых речей.
В 1767 году между других был отправлен из Петербурга для письмоводства в Комиссию 23-летний поручик Измайловского полка Николай Иванович Новиков.
Полтора года длилась первая сессия первой российской палаты депутатов, а 17 декабря 1767 года маршал собрания Бибиков объявил волю государыни о закрытии Комиссии, с тем, чтобы заседания её вновь открылись в Санкт-Петербурге с 18 февраля 1768 года.
Но российские депутаты не собрались ни в Петербурге, ни в Москве, и Грановитой палате не довелось больше слышать «ударов жезла генерал-прокурора».
А через четыре года в Москве пронеслась чума с бунтом черни, зверскими убийствами «скопом» и картечной пальбой вдоль улиц, а через восемь лет вместо торжественного шествия депутатов «для присяги любезному отечеству» Москва увидела пехотные и конные полки, провожающие на Болото высокую колымагу самозванца и бунтовщика Емельки, яицкого «ампира-тора» Петра III, «маркиза Пугачёва», как звала его с презрительной насмешкой Екатерина.
Пугачёва везли в нагольном тулупе и пестрядевой рубахе. Его волосы и борода были всклокочены, а глаза сверкали. Он держал в руках две горящих церковных свечи. Жёлтый воск заливал его смуглые руки.
Когда началась казнь, «гул аханья», как записывает её очевидец Иван Дмитриев, прокатился по многотысячной толпе до самого Каменного моста.
В эти дни императрица напишет своему неизменному корреспонденту барону Гримму в Париж: «Как и следовало ожидать, комедия кончилась кнутом и виселицей».
Палата депутатов, подобная «аглицкой народной каморе», со спикером-маршалом и вольными речами, картечи чумного бунта в вымершей Москве и «гул аханья» в январскую стужу на Болоте — во всём этом трагическая Москва осемнадцатого века в своих трагических противоречиях.