Первопрестольная: далекая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1
Шрифт:
Новиков, «старичишка в заячьей шубке, скорченный геморроидами», немедленно был выслан из Петербурга под полицейский надзор.
Престарелый кавалер Розы и Креста поселился в Авдотьине-Тихвине с детьми, больными падучей, и с верным Гамалеей. Долгие прогулки, церковные службы и работа за полночь при свечах заполняли его тягостный день.
Все последние годы его жизни тянулось нескончаемое и путаное дело об его деловых долгах, которые за московское время возросли у него до огромной цифры «753 537 рублей
Ещё в 1812 году Ростопчин не оставлял своим вниманием старого рыцаря Иерусалима.
Новиков принимал в своём сельце больных французов. Ростопчин обвинил его в государственной измене. Ростопчин донёс из Москвы, что мартинисты «забылись до того, что возбудили мысли о необходимости изменения образа правления и о праве нации избрать себе нового государя».
Но старика оставили в покое.
31 июля 1818 года, на 75-м году жизни, Новиков скончался.
Влево от алтаря, в церкви сельца Авдотьино-Тихвино, близ клироса, против Спасителя должна быть медная доска, а на ней надпись: «Здесь покоится тело раба Божьего Николая Ивановича Новикова». Там же могила и Гамалеи, «Божьего человека».
Что осталось теперь в России от могил двух рыцарей Розы и Креста?
Но крестьяне Авдотьина-Тихвина и через полвека после смерти Новикова находили в земле у покинутого и полуразрушенного барского дома золотые монеты, а по окрестным сёлам долго ходила молва, что жил когда-то в Авдотьине добрый барин-колдун, который «знал, как делать серебро из редьки и золото из моркови»…
На этом и кончается история московских магов, их волшебного золота и философского камня, неразгаданная история Розы и Креста в России.
Дурной арапчонок
Пушкин родился 26 мая 1799 года, в Москве
Туча стояла над Москвой. Точно б всеми четырьмя лапами раскинулась по небу шкура громадного медведя над самым Кремлём.
С вечера яблони побило крупным редким дождём. К ночи дождь перестал. Москва, тёмная, пустынная, спящая, свинцово поблескивая шарами куполов, дышала влажной свежестью, чистотой дождя, сырым березняком…
Спала Москва, когда, бесшумно проблистав зелёным заревом в стёклах, пронеслась молния, озарив пустоту улиц, тени чугунных фонарей, заборы, колоннады, и резкой пальбой раскатился звонкий гром.
Будошник, запахнув полы овчинного тулупа, залез в будку свою, и, когда снова мгновенно блеснуло и зеленоватым сиянием облило стёкла, только алебарда его, сверкая, торчала из будки…
Молнии вырывались из тьмы клубками ярых змей, разили, чётко выхватывали тени труб, сквозные пролёты колоколен. По заставам, у Камер-Коллежского вала, кругом Москвы, толкались, разбегались чугунными кеглями громовые откаты.
Гремела, сверкала весенняя гроза без дождя. От бесшумных молний высох воздух, и стала ночь душной и чёрной.
Москва, громада спруженных куполов, чудовищные тени дворцов и строений, словно вымерла, опустела навеки. Пустой и тёмной
В приходе Богоявления, в приземистом доме о шести колоннах, что на Немецкой улице у Покровки, противу самого немецкого рынка, в тёмных окнах пробегает огонь свечи.
В доме о шести колоннах, в чулане прихожей, в зальце, где шарахаются молнии в круглое зеркало, в сенцах, на скрипучих лесенках в антресоли, — стонет прищемлённый визг…
Босая, простоволосая девка, с ошалелыми глазами, коса закорюкой, в холщовой исподнице, мягко топоча, пробегает наверх с тазом и полотенцами. У иконницы, в столовой зале, сухонькая старушка, стоя на креслах, теплит у тёмного Спаса тонкую витую свечу…
Тугой вопль срывается с антресолей. Старушка семенит маленькой тенью вдоль окон, то голубых от молний, то гаснущих в громе.
— Гаша, Гаша…
Простоволосая девка даже присела:
— Чего тебе, нянюшка?
— Святые образа выставила?
— В спальню барыне понесла, да дохтур не приказал… Тамо, нянюшка, в уголку на припечке, рядом их уставила.
— Комоды мне помоги отпирать, и чтобы все двери были отворены.
— Да отворены все…
Ударил внезапный близкий гром, точно в саду лопнули пушечные ядра, дрогнули, затряслись стёкла, на люстре пронзительно зазвенели хрусталики.
Гаша с нянюшкой пали на корточки у комода. Обе скоро шептали, скоро крестились. Прыгала у Гаши жидкая косица, мышиный хвостик.
— Никола Чудотворец, Спасы угодники, спаси и помилуй, — шепчет няня, сама трясущейся рукой тянет неподатливый ящик.
Ящики скрипят. Обдаёт домашним духом пересыпанных мехов, скатанных скатертей, мятными приправами, настоями, вишнёвками, сушёными о запрошлый год яблоками…
— Никак сверху кличут, — вспрянула Гаша. — Барыня воет…
Стрелой метнулась девка на антресоли. А нянюшка всё шепчет, всё крестится, кряхтя над тяжёлыми комодами.
— А куда барин сокрылся? Туточки в креслах сидел, а и нет. Куды побег… Серёженька… Батюшка, Сергей Львович [168] …
168
Батюшка, Сергей Львович… —подразумевается отец поэта, Сергей Львович Пушкин (1770–1848) . Прим. сост.
По чуланцам, переходам шныряет старушка, ищет барина Сергея Львовича.
В круглой зальце, у самого зеркала выхватила её из тьмы молния. Морщинистая, бледная, в белой пелеринке, круглые глаза без ресниц, как у птицы, а сухонькие пальцы согнуты на груди для креста…
Гаша стремглав пронеслась мимо.
— Нянюшка, уже, уже. Дохтур младенчика вынес, живого.
И не то Гаша смеётся, не то в стёкла дождь плещет.
— Слава Те, Господи. А барин наш где, батюшка Сергей Львович?