Первопрестольная: далекая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1
Шрифт:
Князь Василий поднял голову. На бледном лице его было глубокое страдание.
— Ничего ты в том не поймёшь, Елена, — глухо сказал он. — Но… у меня в сердце словно червь какой живёт и точит. Вот такие яблоки бывают: снаружи не налюбуешься, а внутри червяк и горечь горькая. И люблю я жизнь, и нет у меня к ней охоты-то. И почему, скажи, я — князь Василий Патрикеев, которому открыты все пути, все дороженьки, а Митьке оставлена только рожа прелая, да кусок чёрствого хлеба? Кто это указал? И почему я должен целовать руку пьяному Зосиме? Для чего всё это напутано? Почему одни величаются, а другие слезами умываются? И где вера правая, раз вер всяких столько навыдумывали? Куда ни кинь, везде клин… — горько усмехнулся он и про себя подумал: «И никому не дал я счастья: ни тебе, ни княгине своей, которая ни в чём ведь не
— Да что тебе до всего этого? — подняла на него глаза помертвевшая Елена. — Всякий сам своё дело смотри.
— Ну вот, я и говорю, что ничего ты в этом не поймёшь… как и сам я не понимаю… — проговорил он. — И вот ты спишь и видишь, как бы что-то там наладить, что-то ухватить, а для меня и престол московский, и богатства мои, и слава человеческая — это пепел горький.
И что ни говорили они в тиши избы мовной, ни к чему они не пришли, кроме того, к чему приходили уже не раз: к ощущению полной безвыходности.
— Ты верно говоришь: люблю я тебя, — продолжал князь. — Но и в любви моей к тебе только горечь. Да, могу я иной раз и забыть, что другой целовал тебя… а, может, и другие… — чуть выговорил он сквозь зубы и побледнел.
— Вася!.. — потянулась она к нему.
— Нет, оставь! Так все говорят, чтобы мёдом горечь покрыть, но я никому не верю… — продолжал он. — Не поверю и тебе. Муж-то во всяком случае у тебя был… Как только вспомню я всё это, так зальётся сердце желчью и тошно мне на тебя и смотреть… Брось, не говори! Ничему ты тут словами не поможешь. Знаю, что и я не без греха, но и это не утешает, а напротив того… Все мы точно прокляты, и не дано нам быть счастливыми… Веришь ли, сколько раз готов был я бросить всё и в монахи уйти, а как поглядишь на косматых, только тошно делается: словно они гаже всех ещё, потому другие хоть открыто свиньи, а эти всё словом Божиим прикрываются. И дураки верят… И какая нужда мне обман ихний на свои плечи брать да людей вместе с ними морочить? Да что: бесполезны тут слова! И на тебя я часто словно на робёночка несмыслёного смотрю: куда ты тянешься, зачем? Что, счастливее тебя грекиня Софья или меня — Иван? Ведь всё это их величество — видимость одна. Так же, как объедятся, живот у них болит, так же не спят ночей от забот ненужных, так же, придёт время, положат их на стол носом кверху, и всему конец. А ты ко всему этому праху рвёшься!.. Вон про мужа твоего говорят на Москве, что грекиня его на тот свет отправила, а другие на тебя думают… Нюжли же пошла ты, в самом деле, на такое? Зачем?
— Тебе одному скажу зачем, — засияла на него глазами Елена. — Затем, чтобы на его место стал — ты.
— А я всё отдам, только бы на его место не становиться!
— Вижу теперь… — едва вымолвила Елена, и по щекам её покатились крупные слёзы. — Вижу, вижу… И вижу, что ни ты со мной счастлив не будешь, ни мне с тобой глаз не осушать… Ну, хорошо, послушала бы я тебя, уехали бы мы с тобой тогда на Литву — так разве там не то же было бы?
— И там было бы то же самое.
— Ну, вот… Значит…
— Значит, надо нам с тобой… Проститься…
Одной рукой Елена прижала ширинку к лицу, чтобы заглушить рыдания, а другой на князя замахала: молчи, молчи… Она слышать не могла этого слова: проститься.
Он опустился к её ногам, положил, точно ища защиты у неё, голову ей на колени, и она нежно ласкала его волосы. И в душе его сиял и не мерк образ Стеши, фряжской богородицы. Он понимал, что Елена в самом деле любит его, что он как бы ей в эти тяжёлые минуты прощания изменяет, но он не мог иначе. И думалось ему горько, что если бы на месте Елены была Стеша, то, может быть, он так же грезил бы и рвался к Елене…
— Ну, Вася… — едва выговорила Елена, поднимаясь. — А теперь мне пора идти.
Она положила ему обе руки на плечи, неотрывно смотрела в его страдальческое лицо, и по лицу её катились крупные жемчуга слёз. А он стоял повесив голову, точно к смерти приговорённый. В тёмном углу уютно запел сверчок.
XXIX. КРУПНАЯ СТАВКА
Долго тяжко страдала Елена в тишине терема своего, но пришло время, поборола она себя и снова подняла голову. В ней была бездна жизни. Жить для неё — значило прежде
Трезвый рассудок — он уживался в ней рядом с самой необузданной фантазией — говорил ей, что для игр любовных Иван теперь уже просто стар. Но он был ещё красив той зрелой, мужественной красотой, которою цветут после пятидесяти только редкие счастливцы. Высокий, худой, величественный, с красивой, в крупных завитках бородой, серебро с чернью, с полными огня глазами, пред которыми трепетало всё, он иногда бывал просто обаятелен. Она от него не пьянела, как пьянела от князя Василия, и осторожно издали, чуть-чуть, играя с ним, готовилась к бешеной ставке, которая её влекла всё больше своей дерзостью, а его — пугала. Они ни разу ещё об этом не говорили, но то, о чём упрямо молчали уста, говорили изредка отай [96] взгляды. И как ни смелы были оба, всё же у обоих иногда сотрясались души.
96
Отай —скрытно, по секрету . Прим. сост.
В стареющем сердце Ивана страсть грозно нарастала. Мысль, что он так и уйдёт, не узнав того рая, в который издали, чуть-чуть, лукаво манила его эта колдунья, мутила его до дна души. Он терзался: как это он, по-видимому, всемогущий повелитель, не может взять такой простой, всем доступной вещи, как женская любовь… Изредка, при случае, он делал отдалённые попытки к сближению с красавицей невесткой, — она играла, но не давалась. Он всё более и более отдалялся от Софьи. Та бесилась. Елена затаилась и, испытывая головокружение, ждала того, что, она чувствовала, уже шло.
В терему Елены, за тяжёлым дубовым столом, под образами, сидел сын её Дмитрий с наставником своим дьяком Ивашкой Максимовым. Елена вышивала что-то на пяльцах у окна. Дьяку было под шестьдесят, но никто его иначе как Ивашкой не звал: старый ерник — он был из школы архимандрита Зосимы, но поперчистее — не внушал уважения никому и нисколько к этому и не стремился. Он был небольшого роста, худой, с дрянной бородёнкой и плутоватыми глазами. Дмитрий был больше похож на отца, чем на мать, от которой у него были только глаза: большие, дерзкие, полные бесенят. Он всё ещё пыхтел над хитрым искусством грамоты. Уроки эти, впрочем, часто прерывались долгими рассуждениями дьяка с красавицей княгиней, которой этот московский Макиавелли [97] преподавал мудрость жизни с большой пользой для толковой ученицы и для себя: она любила старого похабника и щедро дарила его. Он слыл в Москве нововером, но был только невер и своё неверие часто преподносил ей под очень весёлым соусом.
97
Макиавелли Никколо(1469–1527) — итальянский политический деятель, мыслитель и писатель, создатель трактата «Государь» (1513), в котором изложил — глубоко и цинично — свой взгляд на принципы и приёмы государственного правления как занятия несовместимого с обыденной человеческой моралью. Сочинение Н. Макиавелли стало настольной книгой для политиков многих стран и поколений . Прим. сост.
— Ну, чти! — склоняясь с указкой к старому, толстому Псалтирю, сказал он. — Вот отсюда валяй…
— «Бла-жен… муж… — затянул Дмитрий скучливо, — иже… не иде… на совет… нечестивых…»
— Правильно… — одобрил дьяк. — Но, — поднял он кверху корявый палец с грязным ногтем. — Но ещё надобно разобрать, кого именно разумеет тут псалмопевец дивный под советом нечестивых, ибо сие одни понимают так, а другие — инако… Многие безумцы дерзают, например, относить к совету нечестивых преблаженного пастыря нашего архимандрита Зосиму и иже с ним, но поелику на нём почиет благодать Божия, то…