Первые люди на Луне. Пища богов
Шрифт:
— Есть новости? — спросил он.
— Возле Чартема осы ужалили еще двоих.
— Сами виноваты. Почему они не дали нам окурить гнездо?
— Конечно, сами виноваты, — согласился Редвуд.
— А как с покупкой фермы? Ничего нового?
— Наш агент — настоящая дубина да еще и пустомеля, — сказал Редвуд. — Прикидывается, будто на ферму есть еще другой покупатель — вы же знаете, так всегда бывает, — и не желает понять, что мы спешим. Я пытался ему втолковать, что дело идет о жизни и смерти, а он этак скромно потупился и спрашивает: «Так почему же вы торгуетесь из-за каких-то
— Хорошо бы, какая-нибудь оса догадалась его… — Бенсингтон не договорил.
— В служении обществу осы смыслят ровно столько же, сколько… агенты по продаже недвижимого имущества, — возразил Редвуд.
Он еще немного поворчал насчет агентов, стряпчих и прочей публики, и суждения его были неразумны и несправедливы, — почему-то очень многие отзываются так о представителях этих достойных профессий.
— Ведь это же нелепо: в нашем нелепом мире мы от врача или солдата всегда ждем честности, мужества и деловитости, а вот стряпчий или агент по продаже недвижимости почему-то может быть жадным жуликом, подлецом и тупицей, и это в порядке вещей.
Наконец Редвуд отвел душу, подошел к окну и стал смотреть на улицу.
Бенсингтон отложил «увлекательный» роман на маленький столик, где стояла электрическая лампа. Затем аккуратно соединил кончики пальцев обеих рук и внимательно посмотрел на них.
— Редвуд, — начал он, — много ли о нас говорят?
— Не так много, как я ожидал.
— И ни в чем нас не обвиняют?
— Ни в чем. Но, с другой стороны, и не принимают никаких мер, а я ведь ясно указал, что нужно делать. Понимаете, я написал в «Таймс» и все объяснил…
— Мы читаем «Дейли Кроникл», — заметил Бенсингтон.
— И в «Таймсе» на эту тему появилась большая передовица, отлично написанная, первоклассная передовица, украшенная тремя перлами газетной латыни — вроде статус-кво, — и звучит она, как бесплотный глас некоего значительного лица, которое страдает от простуды и головной боли и вещает сквозь толстый слой ваты, хотя этот компресс и не приносит ему ни малейшего облегчения. Впрочем, между строк можно прочитать, что газета предлагает называть вещи своими именами и действовать немедленно (а как — неизвестно). В противном случае можно ожидать самых нежелательных последствий, — в переводе с газетного языка на общечеловеческий появятся новые гигантские осы и уховертки. Вот уж поистине статья, достойная государственного мужа!
— А пока гиганты множатся самым отвратительным образом.
— Вот именно.
— А вдруг Скилетт был прав, и уже есть гигантские крысы…
— Ну что вы! Это было бы чересчур, — содрогнулся Редвуд.
Он отошел от окна и остановился у кресла, где сидел Бенсингтон.
— Кстати, — начал он, понизив голос, — а как она…
Он указал на закрытую дверь.
— Кузина Джейн? Да она ничего не знает. Она не читает газет и не подозревает, что все эти слухи и разговоры как-то связаны с нами. «Вот еще глупости, — говорит она. — Гигантских ос выдумали! Просто терпенья нет с этими газетами!»
— Нам
— Я полагаю, что… миссис Редвуд?..
— Ей сейчас не до газет, — прервал Редвуд. — Она в страшной тревоге за сына. Ведь он все растет.
— Растет?
— Да. За десять дней прибавил почти два с половиной фунта и весит теперь без малого шестьдесят. А ведь ему всего шесть месяцев! Как тут не тревожиться.
— А он здоров?
— На удивление. Нянька просит расчет — уж слишком он больно дерется. И мигом вырастает из всякой одежды, не успеваем шить новую. У коляски сломалось колесо — он для нее слишком тяжел, — и пришлось везти ребенка домой на тележке молочника. Представляете? Собралась толпа зевак… И пришлось отдать ему кровать Джорджины Филис, а она спит в его кроватке. Понятно, мать очень волнуется. Сначала она гордилась таким великаном-сыном и превозносила Уинклса. Ну, а теперь, видно, чувствует, что тут что-то неладно. Вы-то знаете, в чем дело.
— Мне казалось, вы хотели постепенно уменьшать Дозу.
— Пытался.
— Не удалось?
— Поднимает рев. Все дети плачут так, что хоть уши затыкай, говорят, это им даже полезно, а уж тут… ведь он все время получает Гераклеофорбию…
— Да-а. — Бенсингтон повесил голову и еще пристальнее начал разглядывать свои пальцы.
— Все равно нам это не скрыть. Люди прослышат о ребенке-великане, припомнят наших кур и прочих гигантов, и это в конце концов неизбежно дойдет до жены… Что с ней тогда будет, я и вообразить не могу.
— Да, поистине, всего заранее не предусмотришь, — сказал Бенсингтон, снял очки и тщательно их протер. — И ведь это вечная история, — продолжал он. — Мы, ученые, — если мне дозволено претендовать на это звание — всегда трудимся ради результата теоретического, чисто теоретического. Но при этом подчас, сами того не желая, вызываем к жизни новые силы. Мы не вправе их подавлять, а никто другой этого сделать не может. Собственно говоря, Редвуд, все это теперь уже и не в нашей власти. Мы можем только изготовлять Гераклеофорбию…
— А они, — докончил Редвуд, вновь поворачиваясь к окну, — на опыте узнают, что из этого получается.
— Что до событий в Кенте, я больше не намерен из-за них беспокоиться.
— Если только они сами нас не побеспокоят.
— Вот именно. Эта публика до тех пор будет путаться со стряпчими и крючкотворами, ссылаться на законы и важно изрекать благоглупости, пока у них под самым носом не расплодятся новые гигантские паразиты… В нашем мире испокон веков царит великая путаница.
Редвуд чертил в воздухе какую-то сложную кривую.
— Для нас теперь главное — ваш мальчик, Редвуд.
Редвуд повернулся, подошел к своему коллеге и с тревогой заглянул ему в глаза:
— Что вы о нем думаете, Бенсингтон? Вам легче смотреть на все это более трезво. Что мне с ним делать?
— Продолжайте кормить его.
— Гераклеофорбией?
— Да.
— Он будет расти…
— Если судить по цыплятам и осам, он вырастет примерно футов до тридцати пяти… и развиваться будет гармонично.
— Но как он будет жить?
— Вот это и есть самое интересное, — ответил Бенсингтон.