Первые радости (Трилогия - 1)
Шрифт:
– Что же это, Егор, мальчишек хватают?
– сказал он наконец.
Взяв Аночку за подбородок и сильно приподняв ее голову, он испытующе глядел ей в смело раскрытые глаза.
Внизу опять стали налаживать певучий спор:
– А вот идет, а вот идет!
Но тут же пение распалось, кто-то перебил его командой: стой!
– потом: держись!
– потом множество людей разноголосо и смутно зароптало, заругалось, и Аночка, как-то жалостно пискнув, одним прыжком перемахнула через парапет, спрыгнула на перила пристани
– Несчастье!
– проговорил Цветухин, перегнувшись через парапет и стараясь разглядеть, что произошло внизу.
– С Парабукиным несчастье, быстро сказал он и сорвался с места, прихватив одной рукой накидку.
Парабукин лежал на спине, закрыв глаза и дыша короткими всхлипами, будто сдерживая плач. На лбу его блестел пот. Вокруг тесно стояли крючники, пререкаясь, как упал Тихон - спиной или боком.
– Как же так?
– повторял Цветухин, протискиваясь сквозь толпу и обращаясь к каждому, кто давал ему дорогу.
– Подшибли веретеном, - сказал один.
– Каким веретеном?
– Да якорем свалили. Поторопились дернуть, - объяснил другой.
– Тесно тут.
– Мы бы развернулись, - сказал третий, - да тут, черт, поставили раскоряку.
– Он стукнул кулаком по крылу биплана, отозвавшегося пчелиным гудением проволок.
– Надо доктора. За доктором послать или за фельдшером. В чувство привести, - торопился Цветухин, нагибаясь рядом с Аночкой, которая присела на корточки у головы отца.
– Ничего, народ живучий, - спокойно произнес пристанной агент, поправив за ухом карандашик.
– Аптека, должна ведь быть аптека на пароходе, - не унимался Цветухин.
– Да не мешайся, барин. Не впервой, - сказал исхудалый грузчик в колючей пегой бороде.
– Бери, братцы, на конторку его, на корму.
Крючники нагнулись и подняли Тихона.
– Размяк батя, - вздохнул кто-то.
Его понесли, нестройно и часто переставляя ноги. Аночка бежала позади, постукивая друг о дружку стиснутыми кулачками. Цветухин шел за ней.
На корме Тихона опустили, подложив под голову заплечье. Пегобородый крючник снял с гвоздя пожарное ведро, навязал на чалку и, кинув за борт, черпнул воды.
– Ну-ка, дочка, - сказал он, - посторонись!
– и окатил Тихона водой.
Кудри Парабукина потемнели и плотно облепили голову, она стала маленькой, и по-покойничьи выдался шишкастый белый лоб. Но тут же дрогнули, приоткрылись лиловатые веки, матово проглянули из-под них еще слепые зрачки, грудь колыхнулась, Парабукин застонал. Подобрав под себя локоть, он хотел приподняться, но не мог.
– Станция...
– просипел он.
Аночка ухватилась за его руку.
– Где больно, пап?
– вскрикнула она надсадным голоском и опять нетерпеливо стиснула кулачки.
Он повел на нее бледно засветившимся взором,
– Матери... не говори, - выдавил он отрывисто и первый раз ёмко и шумно вздохнул.
Пегобородый выплеснул за борт остатки воды, повесил ведро на место, в ряд с другими, на каждом из которых были намалеваны по одной букве слова "Самолет", и махнул рукой:
– Айда, ребята. Выдюжил батя, отдышался.
Они стали расходиться, вытаскивая и разматывая кисеты с табаком.
Цветухин поднял глаза. На корме парохода, поодаль от толпы пассажиров, наблюдавших сверху за происшествием, стоял Пастухов. Он курил папиросу, нервно и часто выталкивая клубки зеленого дыма. Цветухин, точно боясь стереть грим, аккуратно попрессовал платком височки, лоб, подбородок и посмотрел на платок. Платок был мокрый. Он побыл минуту в неподвижности, вдруг обернулся и подошел к Аночке.
– Возьми, вытри ему лицо.
Аночка, будто не поняв, отстранила платок, но тотчас тщательно и нежно стала обтирать голову отца своим заплатанным узеньким рукавом.
20
В субботу, часу в двенадцатом ночи, у прокурора судебной палаты играли в карты, в домашнем кругу, за двумя столами. Между робберами мужчины выходили на террасу покурить и размяться. Террасу обвивала неподвижная листва дикого винограда, подзолоченная светом электрической лампочки, в котором метались совиноголовки. Исступленный трепет их крылышек, вспыхивавших и потухавших, подчеркивал безмолвное спокойствие ночи.
Прокурор прохаживался под навесом винограда, останавливаясь на поворотах и с любопытством наблюдая за бабочками. С ним рядом ходил и так же останавливался постоянный гость дома, младший из его подчиненных, кандидат на судебную должность Анатолий Михайлович Ознобишин. У него было чуть-чуть кенгуровое сложение - коротковатые руки с маленькими, не мужскими кистями, высокие ноги, утолщенное книзу, немного отстававшее при ходьбе туловище. Добродушный и предупредительный по манере, он нравился не только прокурору, но особенно его супруге и вообще всей дамской половине дома тетушкам и молодой племяннице, относившейся к нему мечтательно. Сослуживцы находили его вкрадчивым и были уверены, что некоторая тихость не помешает ему обойти по службе даже очень прытких.
– Странная вещь, - сказал прокурор, - на меня это мелькание ночных совок производит всегда успокаивающее впечатление. Даже больше, чем преферанс.
– Преферанс возбуждает, - заметил один из гостей.
– Того, кто садится без четырех на птичке, - усмехнулся прокурор.
– А я играю без риска, поэтому отдыхаю.
– Посмотрим, посмотрим, что покажет следующая пулька, - ответил гость, уходя в комнаты.
– Действительно, ваше превосходительство, - сказал Ознобишин, оставшись наедине с начальником, - оторваться от этих бабочек так же трудно, как от костра.