Первые воспоминания. Рассказы

Матуте Ана Мария

Да, это были странствующие актеры. Явились они нескладно, не ко времени. Им бы прийти зимой, после того как здесь управятся с работами в поле, или пусть весной, но когда все уже расцвело, а сейчас в деревне у каждого дел по горло. Первое представление смотрели я, писарь, его жена и пятеро ребят, экономка священника да дедушкины служанки — они-то и взяли меня с собой. А на третий день, к ночи, комедианты ушли совсем, туда, откуда пришли.

Но не все. Двое остались. Старик и мальчик лет десяти. Очень смуглые, очень грязные и странно какие сухие, точно неполитая рассада в августе. «Мясо без сала» — выразилась о них, а я слышала, Фелисьяна Морено, старая поденщица сеньоров

Фуэнсанта. Она пришла в лавочку за оливковым маслом. Комедианты только что были тут, купили сто граммов черных маслин. Потом я видела: они уселись на площади у фонтана и медленно жевали маслины с хлебом — хлеб они доставали из котомки. Жевали и смотрели вдаль так, как будто они не сидели, а шли по большой дороге.

— Это цыгане, — сказал Алькон несколько дней спустя, когда я снова удрала без спросу из дому. — Смекаешь? Цыгане, окаянное племя! Да что там, у них же на лбу написано — нечистая сила!

— Как это?

— Так.

Я пошла в селение взглянуть на цыган… Они сидели у какого-то дома, мальчик иногда выкрикивал:

— Кастрюли паять! — какие-то такие слова.

Вечером, когда я скучно ужинала с дедушкой за большим столом в столовой, внизу, на кухне, послышался шум, и мне захотелось туда. Я поскорее съела ужин, поцеловала дедушку и пошла будто бы спать. А сама спустилась в кухню. Там были кастрюльщики! Старик сидел у огня и рассказывал. А Элиса — кухарка, служанки, наш посыльный Лукас эль Гальо смеялись. Мальчик черными глазками-бусинками смотрел, как Элиса накладывает ему в глиняную миску рис. Я подкралась поближе, по стеночке, чтобы не заметили, — это я умела! Элиса, нагнув сковородку, сливала на белый рис остатки томатного соуса. Потом достала низенький широкий стаканчик зеленого стекла — он мне очень нравился — и налила вина. Вино сразу поднялось до краев, несколько капель упало на стол, дерево тут же выпило их, будто давно уже хотело пить. Она дала мальчику деревянную ложку и, подперев бока руками, широко улыбаясь, обернулась к старику. Тут только я услышала, что он говорит:

— …и я себе сказал: конец нашей собачьей жизни, здесь мы останемся, осядем. Мой сын сначала твердил: нет. Я ему долго втолковывал. Что я говорил? Я говорил простое: научу мальчика ремеслу, ремесло первое, что нужно, чтобы осесть. Будет лудильщиком, вот! Наконец он признал: «Что ж, это дело, отец. К зиме мы сюда завернем, посмотрим, как вы тут прижились». Я хочу сделать из мальчика человека, понимаете? Не бродячую собаку. Чему он научится на дорогах? Воровству или чему похуже… Здесь же мы осядем. Я хочу, чтобы мой внук жил на земле. Чтобы он женился, чтобы пошли дети и бегали тут. А так… Годы уходят, не успеешь оглянуться, понимаете?..

Алькон сказал неправду: какие они цыгане? Они разговаривали не по-цыгански и не пели песен. Правда, говорили они все равно странно, сразу не поймешь, о чем. Я села, подперев руками щеки, чтобы лучше слушать. Лукас эль Гальо смеялся над стариком:

— Он будет губернатором, твой внук, если останется паять кастрюли в наших краях, губернатором, не меньше…

И служанки смеялись, но старик словно не понимал. А может быть, не показывал виду. Он повторял свое «осесть».

— Что нужно человеку? Работа и чтобы его никто не трогал. Работаешь, делаешь свое дело…

Мальчик подскребывал дно миски. Старик легонько тронул его в спину дорожной палкой, тот, утирая ладонью рот, стрелой вылетел из-за стола.

— Пошли, Карамело, — сказал старик.

И мне и всем стало смешно: мальчика звали Карамелькой!

У нас на кухне им дали привести в порядок два котелка и сковородку.

Старик сказал:

— Завтра будут как новые.

Когда

они ушли, Элиса притворилась, что только увидела меня, и напустила на себя строгость.

— В такую-то пору еще прыгают непослушные воробьишки! В такую-то пору! Сию минуту стремглав в постель, а то спустится хозяин и всем нам задаст!

Я взлетела по лестнице так, как она велела, стремглав, и зарылась в простыни.

На следующий день лудильщики принесли починенную посуду. И верно, все было как новое, я сама водила пальцами по швам. Кроме того, они навели блеск — посуда сияла. Элиса заплатила им и снова посадила обедать.

— Ну, как у вас с работой, — спросила она, — есть заказы?

— Нет, — отвечал старик. — Не сразу, еще будут…

— А где вы ночуете?

Последний вопрос старик пропустил мимо ушей и ушел вместе с мальчиком. Когда они отошли подальше, Элиса сказала, печально и возвышенно, как об убитых на войне, или погибших в бурю, или о детях, которые умерли:

— Нет у них работы, нет и не будет. Здесь не любят чужих, особенно без гроша в кармане.

У меня защемило сердце, и два дня на душе было плохо. На третий я прибежала в кузницу и спросила Алькона:

— Почему кастрюльщикам не дают заказов? Элиса говорит, они работают очень хорошо.

Алькон сплюнул и засверкал глазами:

— И птенцы туда же! Видят не дальше воробьиного носа, ну и молчали бы!

— А ты скажи почему, и я буду знать!

— Потому что они цыгане, я тебе уже говорил, проклятые богом, бродяги, воры, убийцы! И не жить здесь их чертову отродью, у нас святая Мария Магдалина и святой Рох заступники! Никто им ничего не даст. И вот увидишь, помяни мое слово, выкинут они какую-нибудь пакость, мы сами их вышвырнем…

— Может, еще и не выкинут… — сказала я.

Я вспомнила мальчика по имени Карамелька, вспомнила его спину, которая прямо светилась сквозь рубашку, — косточки, как в крыле ощипанной курицы, все наперечет, — и мне стало жалко его.

— Выкинут, выкинут, несмышленыш ты…

Лудильщиков я встретила на улице Дуэньяс, они били камешками о жестянки и кричали в утренний золотой туман:

— Кастрюли паять!

Потом, в полдень, появились в лавочке и попросили в долг оливкового масла.

— В долг не отпускаем, — ответили им.

Они молча пошли к фонтану, где в тот раз ели маслины с хлебом, попили воды и побрели по улице Осарио. И снова кричали:

— Кастрюли, сковородки починять!

У меня стало горько во рту, я сказала Элисе:

— Найди все старые кастрюли, отдай им, пусть чинят!

— Девочка, они все уже починили, и старое и не старое. Что же я еще могу?

Ничего. Никто ничего не мог сделать. Я и сама видела. В воскресенье после обеда я толкалась у повозок бродячих торговцев. (Шелковые ленты, игрушечные часы, кольца с раскрашенными портретами солдат, белые кружева, коричневые бархатные штаны, голубые гребенки, булавки с разноцветными головками.) С дороги послышался шум, я вышла поглядеть…

Две женщины и целая банда мальчишек гнались, голося и улюлюкая, за лудильщиками. Не знаю, может быть, солнце к вечеру так светило, но мне представилось, что по дороге несется туча злой синей пыли и мечет черные злые перья, злые камни и злые слова в спину, в ту самую спину, с косточками, как у ощипанной курицы.

— Чума, чума, а не люди! Украли мою Чернушку! Вот этот, этот маленький, паршивец, мою Чернушку! Спрятал под рубашку, Чернушку мою!

Замученная Чернушка, вытаращив глаза цвета спелой ржи, кудахтала под передником Бальтасары. Ребята на бегу подбирали камни. У одного — его звали Буке, — когда попадался камень потяжелее, даже слюни текли, так он был доволен.