Первые залпы войны

Аввакумов Николай Васильевич

А какие песни тогда звучали! Взять хотя бы популярнейшую «Катюшу», «Каховку», «Я на подвиг тебя провожала». Патриотизм, любовь к Родине и призыв к действию — вот что было главной их темой.

Правда, надо сказать и о другой стороне многих песен, особенно на военные темы. Они в большинстве отражали вчерашний день. В них восхвалялась старая военная техника, старый подход к вопросам войны. Например, «Тачанка», «Винтовка», которой помогают острой саблей. Чуть ли не самой грозной силой считалась кавалерия. К сожалению, на армию мы часто смотрели с позиций времен гражданской войны.

Словом, перед вступлением в Великую Отечественную мы приобрели очень

много хорошего, что нам помогло выстоять, и в то же время у нас было много ложных, порой наивных представлений о будущей войне. Так, например, мы считали, что все наше оружие лучше, чем у врага, что солдаты из рабочих и крестьян не будут стрелять в воинов Страны Советов, что война будет такой, какой мы ее видели в кинофильме «Если завтра война». За иллюзии, заблуждения и ошибки нам пришлось платить дорогой ценой, переучиваться на ходу, менять многие представления и убеждения. Вот какими были мы, солдаты, встретившие войну. Да, были среди нас и трусы, и предатели, но это единицы. В целом на защиту страны встал народ, горячо любящий Родину, до конца преданный ей, закаленный в преодолении трудностей, каких немало легло на наши плечи, уверенный в правоте своего дела и в победе. Это все мы старший сержант Бродов, сержант Федоров, майор Сидоренко и другие, то есть миллионы советских людей. Не случайно в газете, выходившей в фашистской Германии, «Фелькишер беобахтер» появилась статья, в которой говорилось: «Русский солдат превосходит нашего противника на Западе своим презрением к смерти. Выдержка и фанатизм заставляют его держаться до тех пор, пока он не убит в окопе или не падает мертвым в рукопашной схватке». (Жуков Г. К. Воспоминания и размышления. — М., 1985. — Т. 2. — С. 141.)

Крещение

Я, свернувшись калачиком, спал на дне ячейки, вырытой в полный рост по всем правилам науки, которую нам преподал майор Сидоренко. На дно ячейки я постлал березовые ветки, чтобы было мягче. Спал тревожно, часто просыпался, так как духота не спадала и здесь. Вдруг слышу тяжелые шаги и голос помкомвзвода Бродова:

— Аввакумов! Аввакумов! Ты где?

— Здесь, товарищ старший сержант, — высунувшись из окопа, пробормотал я спросонок.

— Вылезай, пойдешь на задание.

Я вылез из окопа со снайперской винтовкой и шинелью, накинутой на плечи, вытащил вещмешок.

— Шинель скатай в скатку, приведи себя в порядок, — оглядев меня, сказал Бродов. Убедившись, что я готов, Бродов качнул головой, что означало: следуй за мной. Пробираясь по тылу обороны полка, мы вышли к лесу, где окопался батальон капитана Левченко. Бродов остановился.

— Вон там, на опушке, штаб. Представишься как положено. Там тебе все растолкуют. Задание будет серьезное. Желаю, чтобы все закончилось благополучно. После выполнения встретимся. — Бродов пожал мне руку и быстро исчез в направлении, где школа держала оборону. Это был последний разговор с человеком, которого я так уважал и успел полюбить, как родного отца. Ни Бродова, ни Федорова, ни Сидоренко мне больше не доведется встретить. Все мои старания после войны узнать о судьбе этих людей остались безрезультатными.

Штаб расположился недалеко от перелеска, на восточном склоне высотки. С нее была видна вся оборона второго батальона. Она тянулась по кромке березового колка, который подковой огибал высоту. Проселок, находившийся под контролем батальона, просматривался на запад на пару километров. Сам штаб представлял из себя небольшой блиндаж, сделанный наспех за ночь. Около него проходила траншея длиной метров десять, очевидно

укрытие при артналете. Ну, а самое главное было на поверхности. Несколько толстых пней от сосен здесь использовались как письменные столы. Рядом около телефонной аппаратуры дежурил связист. Тут же скучали полудремавшие связные из рот. Из командиров никого не было, кроме рослого худого лейтенанта, который, подсвечивая карманным фонариком, рассматривал карту. Но за это время так рассвело, что свет фонарика был уже не нужен. Я, щелкнув каблуками, четко, по-уставному представился лейтенанту. Тот лениво, но выразительно махнул рукой. По его жесту можно было понять: «К черту эти уставные формальности».

— Значит, из полковой. Как самочувствие? Не боишься? Задание-то ведь серьезное… Значит, Аввакумов, — рассматривая мою красноармейскую книжку и сличив ее записи с бумагой, которая лежала на карте, придавленная камнем, бормотал лейтенант. По его поведению можно было понять, что он вообще не замечает меня и все, что говорит и делает, делает машинально.

Потом он резко встал и хищно взглянул на меня. Я не ожидал, что лейтенант так высок. Если бы мерялись, то я бы, наверное, своим затылком не достал его подбородка, хотя сам высокого роста. Лейтенант стоя задал мне один за другим кучу вопросов, но ответа на лих не требовал. Потом, взяв с пня одну бумажку, протянул ее мне.

— Это приказ о назначении тебя в группу разведки. Вручишь лично лейтенанту Егорову. Чеши вот туда, прямо, — показал он в направлении тыла батальона.

— Разрешите идти? — щелкнул я каблуками.

Но лейтенант или не услышал меня, или сделал вид, что не слышит, снова погрузился в изучение карты, только уже без помощи фонарика.

Лейтенант Егоров, бегло прочитав приказ, небрежно сунул его в карман гимнастерки. Как бы между прочим спросил:

— Тебя кто рекомендовал, Бродов?

— Да.

— Мы с ним вместе на финской были. Он меня, обмороженного, километров пять на себе волок, — мимоходом быстро оттарабанил Егоров. И, презрительно посмотрев на мою СВТ, сказал:

— Эту дудоргу положь вон туда, около пирамиды, а в кузове машины возьми автомат и диски. Сдай все документы старшине. Нашему старшине. И принимай третье отделение. Ребята ждут тебя, — словно из пулемета выпалил Егоров и указал на группу бойцов, которые сидели на лужайке, курили и о чем-то болтали. Сам Егоров, словно забыв обо мне, пошел к другой группе бойцов, которые готовили станковые пулеметы.

Я представился отделению. Ребята все были рослые, крепкие. Среди них особо выделялся стройный грузин с небольшими усиками, который назвался Отаром Гривадзе. Он резкими движениями, остротой взгляда и какой-то постоянной напружинистостью напоминал скакового коня. На его лице блуждала озорная улыбка, поблескивали ослепительно белые зубы, черные усики подчеркивали их белизну. Гривадзе внимательно, с озорным и хитрым любопытством осмотрел меня. Было видно, что бойцу не совсем безразлично, насколько удачно им подобрали командира.

Построив отделение в полной боевой выкладке, я скомандовал: «На месте бегом — марш!» А затем: «Быстрее, выше ногу!» На лицах бойцов выразилось недоумение, а у Гривадзе в глазах заиграли искорки гнева, но отделение выполняло мои команды.

— Отделение, стой! — скомандовал я, а затем объяснил, что в мешках бренчат патроны, а в сумках стучат диски. Сказал, чтобы бойцы потуже затянули тряпками патроны и сделали все, чтобы при передвижении не было шума. Недоумение у бойцов рассеялось, а у Гривадзе на лице снова появилась белозубая улыбка.