Первые. Наброски к портретам (о первых секретарях Краснодарского крайкома ВКП(б), КПСС на Кубани)
Шрифт:
Сухая автоматная очередь взорвала чуткую тишину. Впрочем, было не совсем тихо. У большого дуба сгрудились кто во что одетые люди: плакали матери, крепко прижимая к себе детей, глухо стонали мужчины. Много было ребятишек. Они стояли, потупив взоры, словно стесняясь родителей, не плакали, лишь нервно теребили ручонками одежду, не зная, куда девать руки: в карманы перед взрослыми прятать руки не положено, а за спину неудобно. Горе, словно тяжелый камень, повисло над огромной черной ямой…
Зубов стрелял, яростно стиснув зубы, он видел глаза своих сельчан, и ему невмоготу было от спокойных, как бы обыденных взглядов; казалось, люди думали свою думу, а не прощались с жизнью. Просто стояли у ямы, думали о зимних хлопотах:
Зубов сменил рожок, рожок заклинил и никак не входил в паз. Можно было бы на виду у людей реабилитироваться, заклинил, мол, автомат, да и немцы, пожалуй, поняли бы, все же техника, тем более автомат был немецкий, «шмайсер», но Зубов выхватил пистолет и, зверея от яростного возбуждения, подходил к людям — мужикам, бабам, детям и стрелял, стрелял, стрелял…
Потом он, выхватывая за ножки у обезумевших от горя матерей грудных детей, начал, размахивая ими, словно тряпичными куклами, разбивать их головки о большие деревья.
Содрогнулась земля, и огромные дубы, казалось, сделались суровее, разом почернел лес. Даже снег не спасал. Он тоже стал черным. И на этой черной траурной скатерти стали видны черно — красные пятна крови.
Зашумел лес, заговорили дубы — великаны сдержанным лесным говором, и услышал этот яростный ропот полицай Зубов. Он вдруг остановился, бестолково оглядываясь на немцев. Военный комендант лейтенант Густав Гофман и фельдфебель Эрих Пичман отвернулись. Видимо, жестокость Зубова поразила даже их. Слышались слабые стоны, корежились в смертельной судороге тела. Мужики умирали, длинно и странно вытягивая ноги; а бабы — руки, в материнском инстинкте стараясь даже после смерти обнять и защитить своих любимых, теперь мертвых чад.
Пошел густой снег. Под таким снегом хорошо спится озимым. Словно уютное домашнее одеяло, он покрывал землю, стараясь, как заботливая мать, обогреть её, подтыкая под каждый кустик край снежного покрывала, чтобы не поддувало. И уже не черный снег лежал в черном от тоски дубовом лесу, а белый, каким и должен быть. Все пространство, казалось, было под снегом. А он продолжал падать, словно старался быстрее загладить людской позор. А, быть может, накрыть своим саваном как белыми одеждами ни в чем не повинных людей.
Одна лишь огромная черная яма оставалась неукрытой, черной. Белый снег падал на теплые трупы и тут же таял, он был не в силах совладать с человечьим теплом.
Уходя, палачи для надежности обошли яму, тыкая штыками в подающие признаки жизни тела. Одно маленькое тельце, безвольно лежащее сверху, снег почти укрыл; только синие большие глаза на бледном лице были широко распахнуты. В детском взоре, казалось, еще продолжалась жизнь.
Под утро Ванька, поселковый сорванец, выкарабкался из-под остывших тел. С тех пор и пошло по поселку прозвище — Ванька — партизан.
Лес угрюмо молчал. Да и о чем было говорить дубам — великанам, много повидавшим на своем веку? Лишь самый старший дуб, лесной красавец, Батька, как уважительно называли его родичи, в ту ночь неожиданно занемог. И решил он, что когда будет у него сын, он обязательно расскажет ему о случившемся.
ТАМ, В КРАСНОДАРЕ
До чего же хороша краснодарская осень; увядания природы нет и в помине: тепло и уютно, цветут поздние осенние цветы — астры, хризантемы, георгины, чуть тронуты царской позолотой изумрудно — зеленые листья кустарников и деревьев. Вольно растут
Мой путь пролегал по Красной. Вначале надо было пройти от того места на площади Труда, где заложен памятный камень в честь основания города, которому минуло 200 лет, затем пересечь Советскую и поинтересоваться, сохранился ли там Музей комсомольской славы (нет, не сохранился!). Осмотреть с фасада музыкальный Театр, представив, что внутри уютно и просторно будет предполагаемым участникам торжества, побродить возле отреставрированного здания краевого исторического музея, что на Гимназической, как бы оценивая его запасники на предстоящую экскурсию, повернуть к Дому книги, на фасаде которого великолепная мозаика Валентина Папко, а через витражные стекла четко видны горельефы Александра Апполонова, и зайти в здание администрации края, предъявив молоденькому милиционеру служебное удостоверение.
Все же рановато я зашел в здание администрации, душа осталась там, на Красной, где неторопливо течет жизнь. Осенняя ностальгия?! Впрочем, и у Лихоносова в его «Маленьком
Париже» сплошь душевные смятения, связанные с краснодарской улицей Красной: «С той казачьей поры как в дубовом лесу вырубили просеку, плугом провели первую борозду и наставили турлучных хаток, вытянулась она за два века на много вёрст. Всем позволяла она ступать на мостовые. Ходить по ней — вспоминать свою раннюю жизнь. В каком бы углу города ни свили мы себе гнездо, на главной улице Красной скопилось столько неисчислимых наших забот и приятных мгновений. Куда это, с кем мы все шли и шли по ней? Кого замечали? Кто останавливал нас голосом или рукой? В чьи лица мы влюблялись? От кого отворачивались, с кем долго, до сумерек, стояли на углу? Кого ждали и не дождались? Кого дождались себе на радость или вечное несчастье? Какую заветную книгу, какой костюм, платье, какую брошь или сувенир там купили?.. Все это наша жизнь — узкая улица Красная. Когда-то прошли мы по ней в первый раз; когда-то пройдем и в последний. Когда летней порой погаснут окна, и ты по Красной в тишине и одиночестве добираешься домой, вдруг промелькнет теплое чувство к главной улице. Красная! Ты забудешь меня, как позабыла тысячи прочих! Я твой незаметный прохожий!!»
И впрямь, я представил себе, как по Красной аккуратной, как бы стеснительной походкой идет знаменитый Лихоносов. В руке обыкновенный полиэтиленовый пакет, в котором, быть может, гранки журнала «Родная Кубань», а может, неизвестная пока никому рукопись начинающего автора. Идет он, увлеченный только ему ведомыми мыслями. Незаметный прохожий!
Он и не заметил, быстрее всего не обратил по рассеянности внимания на меня, на Красной в тот день было многолюдно.
«Кто останавливал нас голосом или рукой…»
— Добрый день, Виктор Иванович!..
— Давненько мы не виделись… скоро комсомольский юбилей? — неожиданно затронул волновавшую меня в тот момент тему проницательный писатель. — Не забудьте пригласить на торжество…
И неспешно пошел по Красной.
Нет, все же не хочется уходить с Красной, однако надо поторапливаться — до юбилея комсомола, в самом деле, осталось уже немного.
В администрацию края я направлялся за советом, хотелось по прошествии лет вспомнить молодость, погрустить по былым временам. Хотя я понимал, что торжество есть тор жество, и здесь не обойдешься без докладов, президиумов, духового оркестра, комсомольского знамени, без праздничной суеты, когда неожиданно, как по мановению волшебной палочки, на призыв по случаю 29 октября соберутся вместе все поколения милых и родных лиц. Действительно, «куда это, с кем мы все шли и шли?.. Кого замечали? В чьи лица мы влюблялись? От кого отворачивались, с кем долго, до сумерек стояли на углу? Кого ждали и не дождались? Кого дождались себе на радость или вечное несчастье?..»