Первый человек в Риме. Том 1
Шрифт:
Юлия с этим свыклась. Она еженедельно писала Марию, он регулярно отвечал. Не желая давать повод для слухов, писали они кратко, касаясь только семейных дел. Письма их, тем не менее, были очень теплы. Были ли у него женщины во время отлучки? Юлия была слишком хорошо воспитана, чтобы роптать, приставать с вопросами, требовать объяснений. Все это было частью жизни мужчин и жен не касалось. Ее мать – Марция – очень осторожно растолковала дочери, что ей просто посчастливилось выйти замуж за человека тридцатью годами старше ее, так как его сексуальные потребности умеренней, чем у человека молодого.
Ей
Когда он неожиданно вошел в комнату, она вскочила и тут же снова упала на стул – ноги не держали ее. Как он высок! Как крепок и полон жизни! Как загорел! Не постарел совсем… Напротив, ей показалось, что он стал даже моложе со дня последней их встречи. Улыбка обнажала ряд крепких, как у юноши, зубов. Изящно изогнутые брови, темные глаза, полные огня… Его красивые сильные руки протянуты к ней – а она не в силах двинуться! Что он подумает?
Он подошел к ее стулу, осторожно поднял ее на ноги, но не обнял, а просто стоял рядом и смотрел на нее, широко улыбаясь. Затем он осторожно привлек ее лицо и нежно поцеловал ее лоб, ресницы, щеки, губы. Она обняла его и прильнула лицом к его плечу.
– О, Гай Марий! Как я рада видеть тебя!
– Не больше, чем я тебя, жена.
Его руки гладили ее по спине, и она чувствовала, как они дрожат.
Она подняла лицо:
– Поцелуй меня, Гай Марий! Поцелуй!
Оба были счастливы: оба пылали любовью и страстью. А еще единила их гордость за сына.
Юный Марий был прекрасен: высокий, сильный, со здоровым цветом кожи и парой больших серых глаз, бесстрашно смотревших на отца. Кое что в воспитании, как полагал Марий, было упущено, но это легко поправимо. Проказник быстро поймет, что с отцом не своевольничают. Отца надо уважать, с ним надо считаться – как сам Марий считался со своим отцом.
Кроме смерти второго сына были в семье и другие несчастья: умер отец Юлии, а из ее рассказа он узнал и о кончине собственного отца. Тот успел узнать, что старший его сын вновь стал консулом – да еще при столь чудесных обстоятельствах. Смерть его была легка и быстра: удар хватил его, когда он разговаривал с друзьями.
Марий спрятал лицо на груди у жены и заплакал. Ему было хорошо. Выплакавшись, он утешил себя мыслью, что судьба была к отцу милосердна. Отец его остался один, когда мать Мария – Фульциния – умерла семь лет назад, если боги и не дали старику перед смертью повидать сына, то хотя бы позволили узнать о его успехе.
– Значит, мне нет смысла ехать в Арпинум, – сказал Марий. – Мы останемся здесь, любовь моя.
– Скоро приедет Публий Рутилий. Как только новые народные трибуны немного освоятся… Руф боится, что им придется трудно, хотя среди них немало умных людей.
– Ну и ладно. Пока не заявился Публий Рутилий, моя дорогая жена, мы и думать не станем о вещах, столь несносных, как политика.
Сулла возвращался домой без удовольствия. Как и Марий он был воздержан в сексуальной жизни все два года службы в Африке. Трудно сказать – почему. Нет, не из-за горячей любви к жене. Просто прежняя жизнь – с ее интригами, кознями, сплетнями, неверностью – опротивела ему, и он решил никогда уже не возвращаться
Актер в душе, он полностью отдался роли квестора. Она не надоедала ему: столько разных обязанностей, столько приключений… Не имея возможности воплотить собственное imago, пока не стал консулом или не занял другой значительный пост, он всецело отдался сбору обильной жатвы военных полей. Трофеи и Золотая Корона, фалеры станут ему памятником – пусть пока не на площади, а в собственном атриуме. Годы в Африке были годами самоутверждения. Он стал настоящим солдатом. И трофеи, выставленные в атриуме его дома, расскажут об этом Риму.
И все же, он знал, что остается прежним Суллой: стремление увидеть Метробиуса, интерес к уродливому и болезненному – к карликам и старым шлюхам, к необычным нарядам и характерам, – невероятное презрение к женщинам, вечно пытавшимся взять над ним власть, нетерпимость к дуракам, терзания, амбиции… Африканское приключение закончилось, но длительного отдыха не предвиделось. Будущее сулило новые роли. Сценой для него был теперь весь Рим. Так что ехал он домой в тревожном состоянии духа. По правде говоря, актер в перерыве между представлениями – довольно жалкое создание.
И Юлилла ждала его иначе, чем Юлия ждала Мария. Любовь ее была своеобычна, не зная дисциплины и самоконтроля. В ее понятии любовь – победоносна: крушит все преграды внутри человека, сметает все с пути, подобно боевому слону. Она была в нетерпении. За весь день уже не нашлось времени присесть – разве что для того, чтобы выпить вина. Платье она меняла несколько раз за день. Служанки выбились из сил, укладывая ей волосы.
Так паук целый день сучит нить, готовя сети для добычи.
Когда Сулла вошел в атриум, она с криком кинулась к нему, протянув руки навстречу. Подбежав, она вцепилась в его губы, руками оглаживая его пах. Она урчала от удовольствия, обвила его ноги своими – у всех на виду.
Он ускользнул от ее губ и отвел руки:
– Следи за собой, женщина! Мы не одни!
Она отпрянула, словно он плюнул ей в лицо, но вскоре взяла себя в руки и, взявшись за руки, они вошли в перистиль, где располагалась ее гостиная.
– Здесь место достаточно уединенное? – спросила она язвительно.
Но его настроение было испорчено уже и без этого. Он не хотел, чтобы она лезла руками, куда не следует, и целоваться не хотел.
– Потом, потом! – сказал он, садясь на стул. Она стояла, испуганная и разозленная. Красивей, чем обычно, одетая с необыкновенным вкусом, – человек с опытом Суллы не мог не оценить этого, – она стояла, и в глазах ее плескались темно-синие тени.
– Не понимаю! – крикнула она. В ее взоре не было больше страсти. Скорее, это был взгляд мышки на улыбающегося кота: друг перед нею или враг?
– Юлия, – сказал он, стараясь быть терпеливым, – я устал. У меня не было времени омыть ноги. В доме полно мне незнакомых. А когда я не пьян, я весьма благонамеренный и здравомыслящий человек.
– Но я тебя люблю! – запротестовала она.
– Надеюсь, что так. Я тебя – тоже. Тем не менее, есть ведь границы, – сказал он твердо. Теперь он играл по правилам, и хотел, чтобы правила римской жизни распространялись всюду – на его жену, его дом… и на карьеру.