Первый человек в Риме. Том 1
Шрифт:
– Сомневаюсь, чтобы он хотел вас, – сказала Хриза.
– Хочет! Отчаянно хочет!
Долгое знакомство с Юлиллой заставило Хризу замолчать. Вместо того, чтобы урезонивать хозяйку, она пожала плечами:
– Делайте, как знаете.
– Я обычно и делаю так, – ответила Юлилла. Домой они шли в молчании. Дойдя до огромного храма Кибелы, Юлилла сказала решительно:
– Я откажусь есть. Хриза остановилась:
– И к чему, по-вашему, это приведет?
– В январе он сказал, что я толстая. Так оно и было.
– Юлилла, вы не толстая!
– Толстая.
– Но она – старуха! Что идет вам, не пойдет ей. К тому же, если вы перестанете есть, родители забеспокоятся, они решат, что вы заболели!
– Ну и хорошо, – сказала Юлилла. – Они решат, что я больна, об этом узнает и Луций Корнелий и будет беспокоиться обо мне.
Аргументов убедительней у Хризы не нашлось. Она только расплакалась – к удовольствию своей госпожи.
Через четыре года после возвращения Суллы в дом Клитумны, Луция Гавия Стиха начало мучать расстройство желудка. Встревоженная Клитумна созвала полдюжины самых модных докторов Палатина, и все они установили пищевое отравление.
– Рвота, колики, понос – картина классическая, – сказал врач Публий Попиллий.
– Но он ведь ел, то же, что и мы! – запротестовала Клитумна. Он ел даже меньше нас, вот что больше всего беспокоит меня!
– Ах, домина, думаю вы ошибаетесь, – прошепелявил самый известный из них, Атенодор Сицил, терапевт, знаменитый греческим упорством. Знаете ли вы, что у Луция Гавия в кабинете целый склад сластей?
– Тьфу! Подумаешь склад! Несколько инжирин и пирожных, и все. Да он и не притрагивается к ним.
Шесть ученых мужей переглянулись между собой.
– Домина, он жует их весь день и половину ночи, так сказали мне ваши слуги, – сказал Атенодор. – Убедите вы его – пусть прикроет свою кондитерскую. Если он будет питаться правильно, и с желудком не будет неприятностей, и вообще здоровье улучшится.
Лежа в кровати, Стих был в курсе этого разговора. Слишком ослабевший, чтобы оправдываться, он лишь переводил свои выпуклые глаза с лица на лицо.
– У него прыщи и цвет кожи нездоровый. Он делает упражнения?
– Зачем ему это… – сказала Клитумна неуверенно. – По роду своих занятий он и так носится с места на место, весь день на ногах, уверяю вас!
– А чем вы заняты, Луций Гавий? – спросил врач-испанец.
– Я работорговец, – ответил Стих.
Поскольку все они, кроме Публия Попиллия, начинали жизнь в Риме как рабы, в их глазах мелькнуло недоброе чувство. Заявив, что время их вышло, доктора заторопились прочь.
– Если захочет сладкого, пусть ограничится медовым вином, – сказал Публий Попиллий. – День или два пусть воздержится от твердой пищи, когда проголодается, пусть соблюдает нормальную диету. Имейте в виду, я сказал «нормальную», госпожа! Бобы, а не сласти, салаты, а не сласти, холодные закуски, а не сласти.
Состояние Стаха улучшилось через неделю, но не вполне. Ел он теперь
К концу лета Стих уже не мог дотащиться до конторы в Портике Метеллов. Все реже он грелся на солнце – занятие это он обожал. Потрясающая книга в картинках – подарок Суллы – перестала Стиха интересовать, и обеды стали тяжелым испытанием. Принимал организм лишь медовое вино, да и то не всегда.
К сентябрю не осталось в Риме врача, который бы не осмотрел его, и разных диагнозов было много, и способами разными пользовали больного, особенно после того, как Клитумна стала обращаться к знахарям.
– Давайте ему все, что он хочет, – сказал один доктор.
– Есть не давайте, морите голодом, – сказал другой.
– Не давайте ему ничего, кроме бобов, – сказал доктор-пифагорец.
– Успокойтесь, – сказал известный греческий доктор Атенодор Сицил. – Что бы там ни было, болезнь не заразна. Уверен, что гнездится она в верхней кишке. Однако пусть, кто входит к нему или выносит его горшок, сразу моют руки. И к кухне их близко не подпускайте.
Двумя же днями позже Луций Гавий Стих умер. Будучи вне себя от горя, Клитумна сразу после похорон покинула Рим, упрашивая Суллу и Никополис поехать с ней в Цирцею, где у нее была вилла. Однако Сулла лишь сопроводил ее на берег Кампании, они с Никополис отказались покидать Рим.
Вернувшись из Цирцеи, Сулла поцеловал Никополис и перебрался из ее комнат.
– Возобновляю аренду кабинета и своей маленькой спальни! – сказал он. – К тому же сейчас, когда Липкий Стих мертв, я более всех гожусь ей в сыновья.
Он скидывал обильно иллюстрированные свитки в пылающее ведро. С отвращением он обвел вокруг рукой:
– Полюбуйся! Нет ни одного дюйма в этой комнате, который не был бы липким!
Графин медового вина стоял на бесценной полке цитрусового дерева. Подняв его, Сулла осмотрел липкий след средь изысканных завитков древесины и цедил сквозь зубы:
– Вот ведь таракан! Прощай, Липкий Стих!
И выбросил графин в открытое окно. Графин полетел дальше и разбился о пресловутую статую Аполлона, преследующего дриаду Дафну. Огромное липкое пятно изуродовало гладкий камень, и вино стекало вниз длинными струйками и впитывалось в землю. Бросившись к окну посмотреть, Никополис захихикала:
– Ты прав. Вылитый был таракан!
И послала свою маленькую служанку Бити вымыть статую мокрой тряпкой.
Никто не заметил пятен белого порошка, прилипших к мрамору – ведь он тоже был белым. Вода сделала свое дело, и порошок исчез.
– Я рада, что ты не в стоящую статую попал, – сказала Никополис, сидя у Суллы на колене, когда они оба смотрели, как Бити обмывает Аполлона.
– Как жаль! – молвил Сулла с довольным видом.
– Сожалеешь? Загубил всю роспись! Только постамент и остался цел.