Первый эйдос
Шрифт:
– Прасковья! – позвал он.
Девушка вскинула на Мефа глаза. Через секунду она отвела их и больше не глядела на него, но Мефа не оставляло ощущение, что он является центром ее направленного внимания.
– Чему обязаны?.. – с холодком спросил Арей.
Воспитанница Лигула не привыкла, чтобы с ней так разговаривали. С гневом она скрестила на груди руки. На мгновение чинную канцелярию мрака затопило эмоциями столь яркими, что в них, как свечи, растаяли бы даже ломаки-суккубы. Светильник, уже пострадавший от швабры Наты,
Вода в ведре, в котором Улита отжимала тряпку, кипела. Из него поднимался столб вонючего пара. За несколько секунд ведро опустело на две трети. В приемной запотели стекла. Даф ощутила, что голова у нее мокрая.
– Можно было и не убираться, – мрачно сказала Улита.
– И башку не мыть с утра. Но кто мог знать, что эта припрется? – добавила Ната.
Прасковья одарила ее холодной улыбкой. Вода в ведре мгновенно застыла. Причем застыла неровно, со всплесками, с бурлением, – так, как кипела. Волосы Наты, Дафны и остальных покрылись слоем льда, в который вмерзла вся грязь канцелярии.
Мошкин ревниво моргнул. Разумеется, воду мог заморозить и он, но воспитанница Лигула проделывала все с потрясающей небрежностью. Она даже не трудилась замечать, какое воздействие оказывают ее эмоции на посторонние предметы.
– Так чему мы обязаны честью видеть вас здесь? – убийственно вежливо снова спросил Арей.
– Она не ответит. Она не разговаривает, – заступаясь за Прасковью, шепнул ему Меф.
Мечник кивнул. Видно, и сам уже это вспомнил.
– Тогда пусть скажет тот, другой! Он-то, надеюсь, не немой?
Все взгляды устремились на спутника Прасковьи, который, смутившись от такого избыточного внимания, пугливо заозирался. Широкобедрый, пухлый, с выпуклыми глазами, один из которых был желтым, а другой оранжевым, он напоминал волнистого попугайчика. Такой же хлопотливый, поспешно охорашивающийся, пестрый. Даже смотрел он как волнистый попугайчик – косился поочередно то одним, то другим глазом, при этом немного склоняя голову набок.
Улита бесцеремонно шагнула к нему, обошла вокруг и, принюхиваясь, потянула носом.
– Нет, Арей, – сообщила она. – Этот не немой! Этот шоколадный!
– ЧТО?
– Натуральный шоколадный юноша. Глаза – мармелад. Уши – зефир. Губы – жевательная резинка. Щеки – желе. Зубы – рот открой! – кусковой сахар. Волосы… мм-м… не разберу. Соломка? Слоеное тесто? Может, отщипнуть – попробовать?
Улита плотоядно облизнулась. Шоколадный юноша заметил это и поспешил отодвинуться.
– Умоляю, не надо! Меня зовут Ромасюсик, – сказал он сдобным, хорошо пропеченным голосом.
– Ромасюсик – это от Рома? – спросил мечник.
– Да. А вы Арей?
Мечник промычал что-то утвердительное. Мефу показалось, он втайне опасался, что его тоже назовут
– Фантастично! Арей! Я вас абсолютно таким себе и представлял! Фантастично! Что-то такое большое, грузное, величественное! Изумительно! – заблеял шоколадный юноша, бегая вокруг Арея.
Ромасюсик весь был сплошное движение. Стоять на месте он не мог. Он то приседал, то выпрямлялся, то подпрыгивал – и все это без очевидной цели. Его пухлые шоколадные руки, казалось, жили отдельной от мозга жизнью. Они метались и хватали все подряд.
– Ой, как брутально! Я могу это потрогать? А это? – восклицал он, подбегая к оружию, которое не успели занести в оружейную.
– Ты это уже трогаешь, – говорил Меф.
– Ой, как чудесно! А это что, казачья шашка?
Мефу не хотелось его разочаровывать, но все же он буркнул:
– Это испанская рапира.
– Брутально! А это еще одна испанская рапира?
– С утра это был арбалет, – сказал Меф.
Ромасюсик пришел в полный восторг и стал трогать арбалет. Учитывая, что он был заряжен, Дафна вежливо попросила не целиться ей в лоб.
– Если вам, конечно, не сложно, – добавила она.
Ромасюсик не понял. Он смотрел на Даф и сахарно улыбался калорий так на двести.
– Ты, овощ! Положи железку на место и спрячь руки в карманы, если не можешь ничего не трогать, – повысив голос, сказал Меф.
Ромасюсик послушно положил арбалет и сунул руки в карманы. Заметно было, что пальцы шевелятся у него и там.
Чимоданов некоторое время критически изучал Ромасюсика, а затем в лоб спросил:
– Ты комиссионер, что ли? Пластилин в Тартаре закончился – стали вас из шоколада шлепать?
Такта в нем было, как у танка, который едет по трупам. Ромасюсик от обиды перестал вертеться и подозревать неизвестное смертоносное оружие в выбивалке для ковров.
– Я не комиссионер! Я человек! – сказал он.
Улита печально посмотрела на «человека» и посоветовала не попадаться ей на узенькой дорожке, когда будет не с чем пить чай.
Ромасюсик исторг вздох. Из его нутра дохнуло той горячей волной, какая бывает от свежеиспеченного именинного пирога. Улита не выдержала искушения. Она шагнула к шоколадному юноше и попыталась оторвать зефирное ухо. Арей многозначительно крякнул, и ведьма вовремя вспомнила, что худеет.
– Подумаешь, одно ухо. Что, жалко? – проворчала Улита, отворачиваясь, чтобы не искушать себя.
Ромасюсик благодарно уставился на мечника.
– Я так вам признателен! Вы спасли меня! Простите, что я доставляю вам столько хлопот… Конечно, этого говорить не стоит, я вас едва знаю, но я так люблю вас! Так люблю! Вы мне почти как отец! – произнес он прерывающимся голосом.
На его мармеладные глаза навернулись газированные слезы.
Арей с сомнением покосился на Ромасюсика и посоветовал не слишком набиваться в родственники. Но Ромасюсик и не набивался.